"Look Me In The Eye" Эпилог

[amhran-na-habhann]

Заключительная часть. Она великовата, но мне не хотелось ее разбивать.

Эпилог

Когда группа KISS ездила на гастроли, в конце мы всегда выходили и исполняли еще одну песню на бис. Вот и в книге «Смотри мне в глаза» настало время заключительного номера – и я хочу рассказать о том, как примирился с родителями во время работы над этой книгой.
Здоровье моего отца было подорвано уже давно – он страдал псориазом, артритом, диабетом, у него было слабое сердце. Но в конце лета 2004 года его укусил паук, и это стало последней каплей. Это был коричневый паук-отшельник – они живут в поленницах, в сараях, на чердаках, иногда заползают в обувь, но редко нападают сами, если их не тревожить. Мы думаем, что отец спугнул паука, когда рубил дрова. Так или иначе, через пару дней после укуса палец сильно распух, начал болеть, и моя мачеха, Джуди, повезла отца в больницу.
До того дня я даже не слышал о коричневом пауке-отшельнике, поэтому, придя домой, стал искать информацию. Оказалось, что размером он не больше монеты в четверть доллара, и многие люди даже не сразу замечают его укус. Однако, яд его может быть опаснее яда гремучей змеи. Палец у моего отца почернел, и в нем появилась дырка до самой кости.
Укус коричневого паука-отшельника – редкость для Новой Англии. Из четырехсот случаев, зафиксированных в базе данных, только девять приходится на Массачусетс. Большая же часть укусов произошла на юге США. И надо было так случиться, что мой отец с его расшатанным здоровьем оказался одним из тех девяти.
Палец выглядел страшно и уже начал источать приторный запах гангрены. Я считал, что нужно сразу его ампутировать, чтобы спасти отца, но врач настаивал, что палец еще не омертвел и его можно вылечить. Отец держался на капельницах с антибиотиками, но страдал от сильной боли. Я гадал, сколько его продержат в больнице. Он и так бывал там нередко.
В промежутках между госпитализациями отец вместе с Джуди жил в доме 70-х годов, который они за двадцать лет не раз надстраивали и перестраивали. В гостиной был сводчатый потолок и дровяная печь в углу. Дрова они сами кололи на своей земле. Иногда к веранде забредали медведи и еноты, а в особенно холодные зимы снега наметало выше моего роста.
Джуди с отцом переехали сюда после того как поженились, для обоих это был второй брак. Отец никогда не был особо общителен – возможно, он сам был немного аспергианцем – поэтому жизнь в лесу его устраивала. Он проводил целые дни на природе, обходя свои владения. Отец вырос на ферме в Джорджии и всегда хотел иметь собственный трактор. Тем летом он приобрел новенький «Джон Дир 4510» с кабиной и фронтальным погрузчиком. Сейчас отец был слишком слаб, чтобы сесть за руль, но смотрел на него в окно и надеялся, что поправится.
Я жил примерно в часе езды, но отец редко звонил мне. С уверенностью рассчитывать на его звонок я мог только в свой день рождения и на Рождество. После того как появился на свет Медвежонок, отец стал звонить и в его день рождения. В других случаях, если я хотел поговорить с ним, мне всегда приходилось звонить самому. И даже тогда он брал трубку примерно через раз. Но при этом он неизменно был рад, когда мы приезжали к нему в гости. Я до сих пор не знаю, почему он сам не звонил чаще.
К ноябрю отца выписали из больницы. Он был еще слаб, но надеялся пойти на поправку. Большую часть времени он был вынужден проводить в постели, но на обед в День благодарения моя мачеха привезла его к нам на машине. Мы собрались все вместе – я, моя жена, Медвежонок, отец и Джуди, а также мой брат и его друг Деннис. Приехала даже сестра Марты, Третье Звено, и ее муж, Третье Звено-Б. На фотографиях, что я сделал в тот день, у всех нас счастливые лица.
В канун Нового года, в девять вечера, раздался еще один звонок. «Твой отец бродил вокруг дома и упал со ступенек гаража. Я уже вызвала “скорую”, они едут», – сказала Джуди. На этот раз голос у нее был испуганный.
Падение оказалось скверным – отец сломал спину и бедро. Повезло, что его не парализовало. Он выдержал операцию, и его заковали в гипс, чтобы обеспечить неподвижность. Он снова страдал от боли. После двух недель в больнице его отправили в пансионат на реабилитацию и сказали, что выпишут только тогда, когда он сможет сам подняться на два лестничных пролета и пройти двести футов. Отец был решительно настроен встать на ноги. Но ему приходилось нелегко. В конце января мы поехали его навестить. Живот у него раздулся, как баскетбольный мяч. Джуди объяснила, что из-за проблем с печенью жидкость не выводится из организма. Марте стало дурно, потому что за год до этого ее мать умерла от рака, и ее живот выглядел так же. Похоже, дела были совсем плохи.
25 февраля отца выписали домой. Он уже мог подниматься по лестнице и передвигаться с помощью ходунков. До выздоровления было далеко, но казалось, будто ему стало лучше.
Когда мы снова навестили его через неделю, он едва мог сидеть. Живот раздулся еще больше, а в паху был словно грейпфрут. Ему явно следовало находиться в больнице, а не дома. Когда ему понадобилось в туалет, мы с Джуди помогли ему подняться, и он медленно-медленно преодолел пять футов, опираясь на ходунки. «Джон Элдер, держи меня крепче», – говорил он. – «Я так боюсь упасть.» В тот момент он снова был похож на испуганного ребенка. Теперь я почти не верил, что он поправится.
Прошло несколько дней. Вздутие живота усиливалось – печень была абсолютно изношена годами алкоголизма и обилием лекарств, которые он принимал от псориаза и артрита.
В понедельник вечером позвонила Джуди и сказала, что отца снова увезли в больницу. Каким-то образом я почувствовал, что эта госпитализация будет не такой, как предыдущие. Я понял, что отец умирает. Я взял Марту и Медвежонка, и мы поехали в больницу. По дороге я пытался вспомнить хоть какие-то хорошие моменты из своего детства, связанные с отцом, и не мог. На меня накатила злость.
Когда мы приехали, он был очень слаб, но сознание оставалось ясным. Похоже, он был рад нас видеть. Какое-то время я сидел около него в раздумьях – если спросить его о хороших воспоминаниях, объединявших нас, тем самым я признаю его скорую смерть. Наконец я все же решился.
– Скажи, ты помнишь что-нибудь хорошее о нас с тобой, когда я был маленьким? – спросил я.
Я ждал ответа, холодея от мысли, что хороших воспоминаний может и не быть. Что мне делать тогда?
Но он заговорил.
– Когда тебе было пять, мы ходили в музей в Филадельфии. У них была игрушечная железная дорога с поездами, которая занимала целый зал, и ты обожал ее рассматривать. – Он повернулся к моему сыну и сказал: – Однажды твой папа спросил смотрителя, можно ли поуправлять поездом. И смотритель разрешил. Твой папа сел за пульт и провел все поезда по рельсам, улыбаясь до ушей.
Я совсем забыл о тех поездах, но когда отец рассказал о них Медвежонку, я вспомнил все так ясно, словно это было вчера. Я добавил:
– А после того, как я водил игрушечные поезда, твой дедушка показал мне другую часть музея, где стояли два настоящих локомотива.
– Болдуиновские, – вставил отец. – Они были сделаны филадельфийской компанией «Болдуин Локомотив».
Я был поражен, что он это помнит. Несколько лет назад я читал историю компании «Болдуин», но даже не представлял, что отец о ней знал.
Он продолжал рассказывать, и события, о которых я забыл почти на полвека, вдруг возникли в памяти отчетливо и ясно. Я вспомнил весну, когда учился ездить на двухколесном велосипеде по булыжным дорожкам вокруг Храма Знаний в Питтсбурге. Мне не понадобились маленькие тренировочные колеса. Я пересел из детской педальной машины на трехколесный велосипед, а потом – сразу на настоящий двухколесный, и я ни разу не свалился и ни во что не врезался. Тогда я был очень горд собой.
Отец сказал:
– Я купил тебе велосипед марки «Роллфаст», такой же, как был у меня в детстве. Твой был с красным багажником и ножным тормозом.
У отца был черный «Рейли», с тремя скоростями. Когда я вырос из «Роллфаста», он отдал мне «Рейли». К тому времени сам он почти не катался.
Отец все говорил, а я с трудом сдерживал слезы.
– А помнишь парк Валли-Фордж? – спросил он.
И я вспомнил – как бегу по полям национального парка Валли-Фордж, запуская воздушного змея, которого отец для меня сделал. Светило солнце, мы оба бежали в его лучах, а мать смотрела на нас, сидя в тени. А потом я запутался ногой в бечевке и упал. У меня до сих пор на лодыжке шрам.
Значит, хорошие времена все же были. Когда мы стали собираться домой, отец заметил, что мне грустно. Он улыбнулся, потрепал меня по голове и сказал, чтобы я не беспокоился. Он сказал, что еще поправится, но в глубине душе я знал: это не так. Мне хотелось снова стать маленьким.
С тех пор я навещал его почти каждый день. Он все больше слабел и однажды сказал:
– Джон Элдер, я умираю.
– Я знаю, – сказал я. – Грустно. Как думаешь, куда ты потом попадешь?
– Это тайна. Никто не знает заранее.
– Тебе страшно?
– Да нет, не очень.
Джуди решила, что во вторник перевезет его обратно в Бакленд, чтобы он мог умереть дома.
Отец спросил: «Ты справишься?» Я ответил, что буду, конечно, тосковать, но выдержу. «Присмотришь за Джуди? Она так заботилась обо мне.» Я пообещал, что присмотрю. Он попросил, чтобы я помог Джуди управиться с домом. Я обещал и это. Потом отец спросил о своем тракторе, и я предложил подогнать его под окна, чтобы отец мог взглянуть на него в последний раз. Он был рад такой идее.
Я просидел в палате еще часа два, беседуя с ним, моей матерью и Джуди. Потом отец утомился, и я пошел домой, пообещав, что вечером еще вернусь. На душе было тягостно. По пути я зашел к брату и сказал ему, что конец близок.
Придя домой, я разрыдался и все спрашивал себя, почему умирающие всегда просят меня присмотреть за своими близкими и имуществом. Прадедушка Данди просил приглядеть за фермой. Дедушка Джек – позаботиться о Кэролин и о полях и деревьях, которые сажал Данди. С тех пор прошло больше двадцати лет, и уже ничего не осталось. Бабушка Кэролин умерла, дом сгорел, деревья и поля уже не мои. Но, думаю, я сделал все, что мог. Я каждый месяц ездил в Лоренсвилль, с тех пор как умер мой дед и пока бабушка не переехала. Джуди как-то сказала, что тяжело быть старшим ребенком в семье. Она это знала по себе.
В понедельник я пошел на работу. Через несколько часов позвонила Джуди:
– Твоего отца перевезут домой сегодня. Ему хуже, нельзя ждать до вторника.
Пора было подогнать трактор. Я собрал инструменты, лопаты и трос. Кто знает, насколько его замело после таких снегопадов. По пути я заехал в школу и забрал Медвежонка. Будем вытаскивать трактор вместе.
В Амхерсте уже наступила весна, но в Бакленде погода была еще зимняя. Снег в поле лежал по пояс, а трактор стоял футах в ста от отцовского дома, рядом с сараем. Ковш полностью замело, передние колеса тоже ушли под снег. И все же день стоял солнечный, и трактор завелся сразу. Я дал газу, трактор затрясся, но не двинулся с места. Я попробовал поднять ковш, но он примерз к земле. Я принялся дергать его и раскачивать – и наконец он с лязгом оторвался от земли. В нем была глыба льда толщиной с фут.
– Давай откопаем его, пап! – сказал Медвежонок
Мы откапывали колеса, пока трактор не освободился от снега. Потом мы расчистили площадку спереди, чтобы было куда ехать. Я снова дал газу, но трактор не шелохнулся.
Мы продолжали копать, взмокнув от усилий, хотя на улице стоял мороз. Когда мы откопали тяговые крюки сзади, оказалось, что и они вмерзли в землю. Мы попинали их ногами, но это не помогло. Наконец, дернув гидравлический рычаг в кабине, я их высвободил. Теперь трактор сдвинулся. На целый фут!
– Пап, смотри! Переднюю шину спустило! – крикнул Медвежонок. И он не ошибся.
– Черт, и как же мы выведем трактор на трех колесах на подъездную дорожку к дому? Тут еще снежный нанос в семь футов.
– Вытянем его лебедкой, – предложил Медвежонок.
У нашего «лендровера» спереди была хорошая лебедка. Увязая в снегу, Медвежонок добрался до автомобиля, стоявшего на дорожке, завел его и развернул носом к полю.
– Держи, пап, – Медвежонок протащил трос по снегу, чтобы я мог прицепить трактор.
Сын вернулся по сугробам к «лендроверу» и завел лебедку. Я сел в трактор и перевел его в полноприводный режим. Преодолев огромный нанос, трактор выкатился прямо на дорожку.
Как только трактор оказался на ровном месте, Медвежонок первым заметил, что кое-что не так.
– Смотри! Передняя шина слетела!
И действительно, пока мы тащили трактор, с колеса сорвало покрышку. На ее месте был голый стальной обод.
Мы вытащили покрышку из-под снега и надели ее на колесо с помощью двух больших ломов. За полчаса мы поставили трактор на все четыре колеса. Затем снова взялись за расчистку – нужно было освободить место для нескольких машин и «скорой». Трактор отлично справлялся с уборкой снега, и мне было жаль, что отец так и не увидит его в деле.
Звук работающего двигателя, запах топлива, бурная деятельность – все это отвлекало нас от мрачных мыслей. Я показал Медвежонку, как управлять ковшом, и он стал помогать мне с уборкой. В тот день я его сфотографировал – с большой улыбкой он поднимает полный ковш снега и сваливает его на склон холма. Мы закончили расчистку, а потом поставили трактор у самого крыльца и стали ждать.
Приехала машина «скорой помощи», и два санитара вынесли отца на носилках через задние дверцы. Он улыбнулся, увидев меня, а потом посмотрел на трактор. Говорить у него почти не было сил. Я спросил, не хочет ли он поближе к трактору. Он покачал головой и сказал, что замерз, но все равно улыбнулся снова. Мы с Медвежонком помогли занести его внутрь и уложить на кровать. Наконец он был дома. Некоторое время я стоял у постели и держал его за руку.
Пришел мой брат – он принес старые фотоальбомы, чтобы показать отцу. Но у того никак не получалось сосредоточиться. Он сказал, что посмотрит их позже.
Я обнял отца и сказал, что люблю его. Он еле слышно ответил: «Я тебя тоже.» Тогда я видел его в последний раз. Он тихо скончался на следующий день в половине третьего, когда я был на работе. Стоял солнечный день, зима шла к концу. Узнав новость, я сразу поехал домой. Все закончилось. На следующий день у трактора снова спустило шину.
Вместо отца у меня остались только воспоминания. Долгие годы я мог помнить о нем лишь страшное и тягостное. Но теперь события и истории, которые были утеряны для меня на тридцать лет, снова ожили. Надеюсь, они останутся со мной.
Вместе с ними вернулись и другие воспоминания. Сейчас, когда мне пятьдесят, я чувствую, как покалывает мои босые ноги белый гравий на дорожке перед дедовским домом, и слышу стрекот сверчков. Чувствую характерный запах джорджийской глины и табака из трубки моего прадеда. Вот я тяну на себя дверь с тонкой сеткой от насекомых – она открывается со скрипом – и ощущаю прохладу черно-белых плиток под ногами.
Именно эти воспоминания – последний подарок моего отца – сделали эту книгу возможной.
Хотя некоторые воспоминания стали яркими и отчетливыми, другие оставались фрагментарными. Поэтому, желая получить больше ответов, я обратился к своей матери. Мы долгое время не общались, но снова начали разговаривать, когда я начал работу над книгой.
Поначалу матери сложно было принять, что мои воспоминания могут отличаться от ее собственных и при этом оставаться верными. Она говорила: «Тебя не было с нами в той поездке!» А я отвечал: «Да нет же, был. Я помню, как залез за заднее сиденье и смотрел на небо!» Мы оба кое-что вспомнили из тех разговоров. Мать задело многое из того, что я о ней написал. После наших бесед я понял, что некоторые штрихи в ее портрете были неверны и исправил их. В других случаях оказалось, что мы по-разному помнили одни и те же события или иначе их толковали, и в итоге она приняла мою точку зрения. Думаю, написание этой автобиографии позволило мне лучше понять ее – какой она была, и как психическое расстройство повлияло на нее. Я знаю, что и она стала лучше понимать меня.
Большую часть своей жизни мать мечтала стать известным писателем. Она опубликовала несколько сборников стихов, но серьезная работа над мемуарами оказалась ей не по силам. У нее был талант и было, что рассказать, но мешали обстоятельства жизни. Душевная болезнь обогатила ее уникальным опытом, но мешала запечатлеть его на бумаге. Потом у нее случился удар, ее частично парализовало, и ей стало физически трудно писать и не удавалось сосредоточиться. Но она не сдается, и я уверен, что однажды ее книга появится на полках магазинов, вместе с ее открытками и стихами.
Без сомнения, дар рассказчика, который, по мнению других, есть у моего брата и у меня, мы унаследовали от матери. При всех своих недостатках, наши родители были очень умными, тонко мыслящими и талантливыми людьми.
Очень жаль, что отец не дожил до выхода моей книги. Надеюсь, он бы гордился, если бы прочел ее. Думаю, так бы оно и было – и так же считает его брат, мой дядя Боб. Боюсь, его портрет получился более резким, чем мог бы, потому что я не успел получить от него объяснения. Возможно, тогда бы я смягчил краски некоторых своих описаний.
Я многое понял, работая над книгой, и теперь думаю, что родители делали все возможное, с учетом обстоятельств. У них обоих было крайне тяжелое детство, и это отразилось на мне и брате. Но причиненный вред не вечен и не обязан передаваться по наследству. Сейчас у меня все хорошо, и у брата тоже. Медвежонка никогда не били, и он не сталкивался со всем тем, что пережили мы с братом. Надеюсь, он и не узнает наиболее мрачных сторон жизни.
Я уже слышал, как Медвежонок рассказывает соседскому малышу Джеймсу о драконах, живущих в канализации. Он делает собственные фейерверки, а в математике и программировании разбирается гораздо лучше меня. И пусть отрицает сколько угодно, но он во многом похож на своего отца.
Надеюсь, что дедом я стану не прямо сейчас, а по прошествии нескольких лет, но я с нетерпением жду того для, когда Медвежонок поведет собственного сына в железнодорожное депо – смотреть на локомотивы.