Глава 3
Эмпатия
К тому времени, как мне исполнилось двенадцать, я перешел из категории «если так пойдет и дальше, его ждет психушка» в категорию «какой-то он не от мира сего». Но хотя мои навыки общения развивались семимильными шагами, ожидания окружающих тоже росли, и у меня начались проблемы с тем, что терапевты называют «неуместными выражениями лица».
читать дальшеОднажды мать пригласила в гости свою подругу Бетси. Я зашел в комнату, когда они разговаривали и курили, сидя на диване. Бетси сказала:
– Ты слышала о сыне Элеаноры Паркер? В прошлую субботу его сбил поезд. Он играл прямо на рельсах.
При этих словах я улыбнулся. Она повернулась ко мне с выражением шока на лице.
– По-твоему, это смешно?!
Я почувствовал себя смущенным и в какой-то мере униженным.
– Нет, наверное, нет, – пробормотал я и торопливо ушел.
Я не знал, что сказать. Они считали, что мне не следовало улыбаться, но я не знал, почему это делаю – я просто не мог удержаться. Я не испытывал радости или счастья в тот момент. Тогда, с приближением подросткового возраста, мне вообще было трудно понять, что я чувствую. Но я ощущал бессилие от того, что не могу реагировать иначе.
Уходя, я слышал, как Бетси говорила: «Да что такое с твоим сыном?» Мать водила меня к терапевтам, но все они обращали внимание не на то, что нужно. Чаще всего, они делали только хуже, твердя о моих «дурных» и «социопатических» наклонностях. Они ни черта не смыслили. Мне не становилось лучше от визитов к ним – только хуже. Никто из них не знал, почему я улыбнулся, когда услышал, что сына Элеаноры сбил поезд.
Но теперь я знаю. Я сам в этом разобрался.
Я не знал Элеанору. И никогда не видел ее сына. У меня не было причин радоваться или огорчаться тому, что с ними случилось. Вот каким был ход моих мыслей в тот летний день:
«Кто-то погиб.
Черт! Хорошо, что это был не я.
Хорошо, что это не Прохвост и не мои родители.
Хорошо, что с моими друзьями тоже все в порядке.
Должно быть, он был совсем дурак, если играл прямо на рельсах.
Меня бы никогда вот так не сбил поезд.
Я рад, что со мной все в порядке.»
В итоге, я улыбался от облегчения. То, что погубило того пацана, мне не грозило. Я даже не знал его. А значит, для меня все хорошо. Сегодня в подобной ситуации я бы чувствовал то же самое. Разница лишь в том, что теперь я лучше научился контролировать выражения своего лица.
С точки зрения эволюции, в людях заложено стремление заботиться о самих себе и ближайшем круге – это факт. Нас от природы не волнуют люди, которых мы не знаем. Если я услышу, что в Бразилии погибло десять человек в автобусной аварии, я ничего не почувствую. Умом я понимаю, что это печально, но я не чувствую печали. А люди раздувают из этого трагедию, и меня это озадачивает и беспокоит, потому что я не реагирую так же, как они. Большую часть моей жизни быть другим означало быть плохим, хотя сам я никогда так о себе не думал.
«Это же ужасно! Ох, какой кошмар!» – сокрушаются некоторые, а потом идут дальше по своим делам. А я думаю: «Они действительно это чувствуют, или это просто игра на публику?» Мне очень трудно это понять. Люди умирают каждую минуту по всему миру. Если мы будем горевать о каждой смерти, у нас просто сердце разорвется.
С возрастом я научился вести себя «нормально». Я могу успешно притворяться в течение целого вечера, может быть, дольше. Но вся эта игра рассыпается, если я слышу что-то, что вызывает у меня сильную эмоциональную реакцию, отличную от того, что ожидают люди. В тот же миг я превращаюсь для них в социопата-убийцу, каким меня считали сорок лет назад.
Десять лет назад я получил звонок из полиции. «Ваш отец попал в автомобильную аварию. Его доставили в больницу Гринфилда.»
– Черт, это ужасно, – сказал я.
Я моментально ощутил сильнейшую тревогу, почти до тошноты. Я волновался. Я метался в панике. Что если он умрет? Я бросил все свои дела и помчался в больницу.
Мой отец не умер. И он, и моя мачеха выздоровели после аварии. Но тошнотворное чувство тревоги не покидало меня, пока я не приехал в больницу, увидел их, поговорил с врачами и убедился, что с ними все будет в порядке.
Я сравниваю это с тем, когда услышал новости, что в Узбекистане разбился самолет. Погибло 56 человек.
– Черт, это ужасно, – сказал я.
Со стороны моя реакция на оба события кажется одинаковой. Но для меня это – небо и земля. Забота, настоящая или мнимая, о других людях – это приобретенное поведение. Полагаю, это один из видов эмпатии. Я ощущаю настоящую эмпатию по отношению к своей семье и близким друзьям. Если я узнаю, что с кем-то из них что-то случилось, я ощущаю тревогу, беспокойство, панику. У меня сводит мышцы шеи. Я дергаюсь от каждого звука. Для меня это истинная эмпатия.
Когда происходит нечто плохое, но не несущее непосредственной угрозы, у меня нет физической реакции, но я все равно реагирую на новость. Моя первая мысль: «Что я могу сделать, чтобы это исправить?»
Однажды, когда мне было четырнадцать, мать вбежала в дом и сказала:
– Джон Элдер, машина горит!
Я спустился вниз и побежал к машине. Она была заполнена дымом. «Я должен исправить это ради нее», – подумал я. – «И нужно успеть до того, как вернется отец.»
Я открыл окна и отсоединил аккумулятор. Когда дым рассеялся, я залез под приборную панель и нашел провод прикуривателя, который оплавился и все еще горел. Я обрезал его и починил, а также убрал монету, которую мать уронила в гнездо прикуривателя. Я все это сделал, несмотря на то, что машина вся провоняла и была усыпана окурками и горелыми картонными спичками – самыми отвратительными для меня вещами. Я сделал это ради матери.
Это еще один вид эмпатии. Я не обязан был чинить машину. Я мог бы прикинуться дурачком, и она бы ни слова не сказала. Я не стал бы это делать для кого-то кроме нее. Но я чувствовал необходимость помочь, потому что дело касалось близкого человека.
По отношению к людям, которых я не знаю, я испытываю то, что можно назвать «логической эмпатией». К примеру, я могу понять, что это плохо, когда разбивается самолет и гибнут люди. Я понимаю, что у них есть близкие, и у них горе. Но у меня нет никакой физической реакции на эти новости. И не должно быть. Я не знаю этих людей, и эти события никак не влияют на мою жизнь. Да, это грустно, но в тот же самый день тысячи других людей погибли в результате убийств, несчастных случаев, болезней, природных катастроф и других самых разных причин. Я отодвигаю такие вещи на дальний план и сохраняю свои нервы для того, что мне действительно важно.
Будучи логиком и опираясь на факты, я не могу удержаться от мысли, что многие из тех, кто демонстрирует бурную реакцию на такие известия, просто лицемерят. Мне это непонятно. Они слышат о печальных событиях, произошедших где-то в мире, и обливаются слезами, словно их собственных детей сбил автобус. Для меня они не сильно отличаются от актеров – те тоже могут рыдать по заказу, но разве это значит что-нибудь?
Часто те же самые люди обращаются ко мне и говорят: «Что с тобой такое? Почему ты не реагируешь? Тебя не волнует, что все эти люди погибли? У них же были семьи!»
По мере взросления у меня все чаще случались проблемы из-за того, что я говорил правду, которую люди не хотели слышать. Я не понимал, что такое такт. Со временем я развил в себе способность не говорить то, что думаю. Но думал я по-прежнему так же. Просто перестал это так часто показывать.
Эмпатия
К тому времени, как мне исполнилось двенадцать, я перешел из категории «если так пойдет и дальше, его ждет психушка» в категорию «какой-то он не от мира сего». Но хотя мои навыки общения развивались семимильными шагами, ожидания окружающих тоже росли, и у меня начались проблемы с тем, что терапевты называют «неуместными выражениями лица».
читать дальшеОднажды мать пригласила в гости свою подругу Бетси. Я зашел в комнату, когда они разговаривали и курили, сидя на диване. Бетси сказала:
– Ты слышала о сыне Элеаноры Паркер? В прошлую субботу его сбил поезд. Он играл прямо на рельсах.
При этих словах я улыбнулся. Она повернулась ко мне с выражением шока на лице.
– По-твоему, это смешно?!
Я почувствовал себя смущенным и в какой-то мере униженным.
– Нет, наверное, нет, – пробормотал я и торопливо ушел.
Я не знал, что сказать. Они считали, что мне не следовало улыбаться, но я не знал, почему это делаю – я просто не мог удержаться. Я не испытывал радости или счастья в тот момент. Тогда, с приближением подросткового возраста, мне вообще было трудно понять, что я чувствую. Но я ощущал бессилие от того, что не могу реагировать иначе.
Уходя, я слышал, как Бетси говорила: «Да что такое с твоим сыном?» Мать водила меня к терапевтам, но все они обращали внимание не на то, что нужно. Чаще всего, они делали только хуже, твердя о моих «дурных» и «социопатических» наклонностях. Они ни черта не смыслили. Мне не становилось лучше от визитов к ним – только хуже. Никто из них не знал, почему я улыбнулся, когда услышал, что сына Элеаноры сбил поезд.
Но теперь я знаю. Я сам в этом разобрался.
Я не знал Элеанору. И никогда не видел ее сына. У меня не было причин радоваться или огорчаться тому, что с ними случилось. Вот каким был ход моих мыслей в тот летний день:
«Кто-то погиб.
Черт! Хорошо, что это был не я.
Хорошо, что это не Прохвост и не мои родители.
Хорошо, что с моими друзьями тоже все в порядке.
Должно быть, он был совсем дурак, если играл прямо на рельсах.
Меня бы никогда вот так не сбил поезд.
Я рад, что со мной все в порядке.»
В итоге, я улыбался от облегчения. То, что погубило того пацана, мне не грозило. Я даже не знал его. А значит, для меня все хорошо. Сегодня в подобной ситуации я бы чувствовал то же самое. Разница лишь в том, что теперь я лучше научился контролировать выражения своего лица.
С точки зрения эволюции, в людях заложено стремление заботиться о самих себе и ближайшем круге – это факт. Нас от природы не волнуют люди, которых мы не знаем. Если я услышу, что в Бразилии погибло десять человек в автобусной аварии, я ничего не почувствую. Умом я понимаю, что это печально, но я не чувствую печали. А люди раздувают из этого трагедию, и меня это озадачивает и беспокоит, потому что я не реагирую так же, как они. Большую часть моей жизни быть другим означало быть плохим, хотя сам я никогда так о себе не думал.
«Это же ужасно! Ох, какой кошмар!» – сокрушаются некоторые, а потом идут дальше по своим делам. А я думаю: «Они действительно это чувствуют, или это просто игра на публику?» Мне очень трудно это понять. Люди умирают каждую минуту по всему миру. Если мы будем горевать о каждой смерти, у нас просто сердце разорвется.
С возрастом я научился вести себя «нормально». Я могу успешно притворяться в течение целого вечера, может быть, дольше. Но вся эта игра рассыпается, если я слышу что-то, что вызывает у меня сильную эмоциональную реакцию, отличную от того, что ожидают люди. В тот же миг я превращаюсь для них в социопата-убийцу, каким меня считали сорок лет назад.
Десять лет назад я получил звонок из полиции. «Ваш отец попал в автомобильную аварию. Его доставили в больницу Гринфилда.»
– Черт, это ужасно, – сказал я.
Я моментально ощутил сильнейшую тревогу, почти до тошноты. Я волновался. Я метался в панике. Что если он умрет? Я бросил все свои дела и помчался в больницу.
Мой отец не умер. И он, и моя мачеха выздоровели после аварии. Но тошнотворное чувство тревоги не покидало меня, пока я не приехал в больницу, увидел их, поговорил с врачами и убедился, что с ними все будет в порядке.
Я сравниваю это с тем, когда услышал новости, что в Узбекистане разбился самолет. Погибло 56 человек.
– Черт, это ужасно, – сказал я.
Со стороны моя реакция на оба события кажется одинаковой. Но для меня это – небо и земля. Забота, настоящая или мнимая, о других людях – это приобретенное поведение. Полагаю, это один из видов эмпатии. Я ощущаю настоящую эмпатию по отношению к своей семье и близким друзьям. Если я узнаю, что с кем-то из них что-то случилось, я ощущаю тревогу, беспокойство, панику. У меня сводит мышцы шеи. Я дергаюсь от каждого звука. Для меня это истинная эмпатия.
Когда происходит нечто плохое, но не несущее непосредственной угрозы, у меня нет физической реакции, но я все равно реагирую на новость. Моя первая мысль: «Что я могу сделать, чтобы это исправить?»
Однажды, когда мне было четырнадцать, мать вбежала в дом и сказала:
– Джон Элдер, машина горит!
Я спустился вниз и побежал к машине. Она была заполнена дымом. «Я должен исправить это ради нее», – подумал я. – «И нужно успеть до того, как вернется отец.»
Я открыл окна и отсоединил аккумулятор. Когда дым рассеялся, я залез под приборную панель и нашел провод прикуривателя, который оплавился и все еще горел. Я обрезал его и починил, а также убрал монету, которую мать уронила в гнездо прикуривателя. Я все это сделал, несмотря на то, что машина вся провоняла и была усыпана окурками и горелыми картонными спичками – самыми отвратительными для меня вещами. Я сделал это ради матери.
Это еще один вид эмпатии. Я не обязан был чинить машину. Я мог бы прикинуться дурачком, и она бы ни слова не сказала. Я не стал бы это делать для кого-то кроме нее. Но я чувствовал необходимость помочь, потому что дело касалось близкого человека.
По отношению к людям, которых я не знаю, я испытываю то, что можно назвать «логической эмпатией». К примеру, я могу понять, что это плохо, когда разбивается самолет и гибнут люди. Я понимаю, что у них есть близкие, и у них горе. Но у меня нет никакой физической реакции на эти новости. И не должно быть. Я не знаю этих людей, и эти события никак не влияют на мою жизнь. Да, это грустно, но в тот же самый день тысячи других людей погибли в результате убийств, несчастных случаев, болезней, природных катастроф и других самых разных причин. Я отодвигаю такие вещи на дальний план и сохраняю свои нервы для того, что мне действительно важно.
Будучи логиком и опираясь на факты, я не могу удержаться от мысли, что многие из тех, кто демонстрирует бурную реакцию на такие известия, просто лицемерят. Мне это непонятно. Они слышат о печальных событиях, произошедших где-то в мире, и обливаются слезами, словно их собственных детей сбил автобус. Для меня они не сильно отличаются от актеров – те тоже могут рыдать по заказу, но разве это значит что-нибудь?
Часто те же самые люди обращаются ко мне и говорят: «Что с тобой такое? Почему ты не реагируешь? Тебя не волнует, что все эти люди погибли? У них же были семьи!»
По мере взросления у меня все чаще случались проблемы из-за того, что я говорил правду, которую люди не хотели слышать. Я не понимал, что такое такт. Со временем я развил в себе способность не говорить то, что думаю. Но думал я по-прежнему так же. Просто перестал это так часто показывать.
@темы: переводы, look me in the eye, СА
-
-
12.10.2014 в 15:08Наверно, быстрее научилась "быть актрисой" - скрывать истинные чувства, не договаривать истинных мыслей.
Вполне разумно - переживать за близких или из-за того, что случилось именно с тобой или твоими родными, друзьями.
Я как-то не верю в «истинную скорбь миллионов», которым погибшие были не более знакомы, чем листья на дереве в далекой стране.
-
-
12.10.2014 в 15:16-
-
12.10.2014 в 17:49-
-
12.10.2014 в 18:11Но у него верно сказано про "приобретенное поведение" - в каком-то смысле, я научилась изображать подобающий уровень переживаний. Не всегда работает, но в большинстве случаев.
Шано, чтобы люди реально плакали от подобных известий, с таким я тоже не сталкивалась. (Депрессия - особый случай.) Но обвинения в том, что я недостаточно реагирую, когда-то были очень часты.
Алик-Ненормалик, аналогично. Особенно раньше так было, что вылезала "неуместная" улыбка. Я научилась это пресекать, но первоначальный импульс остался. Хотя такого хода мыслей тоже не замечала за собой.
-
-
12.10.2014 в 18:17-
-
12.10.2014 в 18:51у меня до сих пор не получается. Я приспособилась - как только сообщают что-то подобное, я стремительно закрываю ладонью нижнюю часть лица - в данном случае, жест вполне оправданный, и люди улыбку не видят. Ну или если кто-то близкий - отворачиваюсь и закрываю все лицо руками.
-
-
12.10.2014 в 19:01-
-
12.10.2014 в 22:44