Глава 9
Я бросаю школу
С приближением моего шестнадцатилетия я все меньше времени проводил в школе и все больше ошивался в барах с местными музыкантами. По всем предметам я считался неуспевающим. Работа в мастерской с Джоном и Фредом была единственным делом, которое меня интересовало. И прогулки с Мишкой до ее дома. Я уже не мог дождаться выпуска – казалось, с каждым днем он все дальше.
читать дальшеРодители будто не замечали моих проблем. В конце концов, они были главными героями своей собственной эпической драмы, а я – лишь второстепенным персонажем. К этому моменту они практически предоставили меня и Прохвоста самим себе. Это позволяло им сосредоточить все свои силы на взаимных нападках. Их скандалы возрастали по интенсивности, пока не случался взрыв. Иногда это заканчивалось тем, что мать спешно покидала дом вместе со мной и братом.
– Ваш отец сорвался, – объявила она в один из таких дней. – Он взбесился. Он хочет всех нас убить. Мы должны спрятаться, пока врачи его не заберут.
Она уже говорила это раньше и скажет еще не раз в тот год, но я не знал, кому верить. Возможно, она была права, учитывая, как отец обходился со мной прежде. Однако, думая об этом годы спустя, я подозреваю, что это была лишь паранойя моей матери, подпитываемая ее болезнью и все более странным поведением доктора Финча. Он переименовал свой кабинет в Институт внутреннего роста и в солнечные дни разгуливал по городу с зонтом и большой связкой воздушных шаров. Он говорил, что таким образом привлекает внимание общественности к своему делу.
Время от времени, когда мать задавала ему трудный вопрос, он прибегал к методу, который называл «обращением к Библии». Он говорил: «Маргарет, откройте Библию и поставьте палец на страницу.» Она выполняла, он зачитывал соответствующий абзац, и мы обсуждали, что делать дальше. Не хочу плохо отзываться о Библии, но, честно говоря, не думаю, что это подходящий источник для ответов на вопросы в духе: «Стоит ли нам уехать из дома и пожить какое-то время в Глостере?» «Я пришел получить совет профессионала», – думал я. – «Библию я могу и дома почитать.»
Однако, мне трудно было возражать даже самым сомнительным его методам, потому что доктор и его семья всегда были очень добры ко мне, и от общения с ним мне действительно становилось легче.
После нескольких дней «отдыха» мы вернулись домой. За время нашего отъезда полиция арестовала отца и поместила его в государственную больницу Нортгемптона под наблюдение. Когда через неделю или около того его выпустили, он выглядел присмиревшим и менее склонным к агрессии. Я пристально наблюдал за ним, помня о его прежнем поведении. Впрочем, я всегда считал, что вероятность того, что он убьет нас, невелика. Он был буйным, когда пил, но не более того, а в трезвом состоянии он вряд ли стал бы гоняться за нами и убивать. Кроме того, благодаря беседам с доктором, он больше не бросался на меня, даже если ему, может быть, и хотелось этого.
В каком-то смысле, доктор Финч был наименее предсказуемым элементом этой формулы. Иногда ему как будто удавалось утихомирить родителей, иногда он только сильнее их распалял.
Оглядываясь на те годы, я понимаю, что у отца была тяжелая депрессия. В то же самое время мать по-настоящему превращалась в сумасшедшую. Она рассказывала мне о демонах, которые за ней наблюдают, время от времени прерывалась и по-волчьи выла. Мой брат очень хорошо описал это в своей книге: В ее глазах появлялся маниакальный блеск. Она беспрестанно говорила что-то и непрерывно курила, а потом начинала делать это все быстрее, быстрее и быстрее, и вдруг совершала что-то из ряда вон выходящее – например, съедала сигаретный окурок посреди разговора. «Что если это наследственное?» – думал я. – «Ждет ли меня то же самое?» Ужасающий страх потерять разум еще долго преследовал меня вплоть до зрелых лет.
Мы с братом метались между матерью и отцом. Их друзья и дочь доктора Финча подключались к заботе о нас, когда родители оба были не в состоянии это делать. Мне вспоминается, что больше всех помогала подруга матери Пэт Шнайдер, но были и многие другие, чьи имена я позабыл. Не знаю, что было бы с нами без тех людей. Наверное, мы оказались бы в приюте или еще где-нибудь похуже.
Когда через пару месяцев после нашего «отдыха» в Глостере, за матерью приехала «скорая», я был согласен с доктором Финчем, что ей необходимо провести какое-то время в больнице. Я смутно помню, что навещал ее. Мы проходили через несколько дверей, запиравшихся на замки, как в тюрьме, да и сама мать напоминала заключенную. Она была похожа на зомби от тех лекарств, что ей давали. Я не знал, выйдет ли она оттуда когда-нибудь.
Это было тяжелое время для меня и Прохвоста еще и потому, что мы не знали, кто говорит правду. Казалось, каждый излагает какую-то свою историю.
– Ваша мать временно потеряла рассудок, – говорил отец, когда ее не было. – Это у нее семейное.
Его голос звучал абсолютно спокойно. В ее отсутствие он не напивался. «Почему он не может быть таким все время?» – думал я. Мать, в свою очередь, внушала нам мысль, что когда-нибудь он выследит нас и убьет. По крайней мере, так она утверждала до тех пор, пока ее саму не запирали.
Хуже всего было то, что родители менялись в мгновение ока. В иные дни отец просто лежал в кровати и бредил. «Повсюду летучие мыши… мне нужно добраться до раковины.» «Он просто притворяется!» – бесилась мать. Я никогда не знал, так это или нет. На следующий день они вели себя, как ни в чем не бывало.
Для деда Джека все было ясно, как белый день. «От семейки твоей матери одни беды! Эти Рихтеры все полоумные! Посмотри на них!» Я их видел, и мне они казались нормальными. Хотя комментарии деда всерьез заставляли задуматься. Долгое время мне хотелось переехать в Джорджию и жить с Джеком, но я этого так и не сделал.
– Ваши родители – очень хорошие люди и желают вам добра. Просто у них очень трудное время, – Пэт Шнайдер и дочь Финча пытались нас успокоить. Но это не их родители слетали с катушек и не их родителей регулярно сажали под замок.
Я старался приглядывать за Прохвостом, но это было нелегко.
Во всем этом хаосе было немного шансов, что я снова стану отличником или хотя бы сдам экзамены. Слишком велики были семейные проблемы, и слишком много у меня было «дефектов». Я уже упоминал, что не мог смотреть людям в глаза. Были и другие сложности. Очевидно, у меня также имелась привычка качать головой взад-вперед, подпрыгивать и покачиваться из стороны в сторону. Стресс это только усиливал.
– Почему ты так качаешь головой?
В детстве я часто слышал это от учителей и других взрослых. Мне приходится слышать разновидность этой фразы и сегодня.
– Папа, перестань вести себя, как аутист!
Так говорит мой сын-подросток, когда я начинаю раскачиваться в ресторане.
Оба комментария – которые я считаю придирками, ведь этим я никому не причиняю вреда – относятся к моей манере неосознанно совершать некие повторяющиеся движения. Иногда я лежу на диване и болтаю ногой взад-вперед. Или читаю меню в ресторане, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Или просто мотаю головой вверх-вниз. Все это кажется мне совершенно естественным. Но, видимо, «нормальные» люди так не делают. Я не знаю, почему это делаю, на самом деле, я редко замечаю, как начал. Это просто происходит.
Потом кто-нибудь говорит: «Прекрати мотать головой!», и я останавливаюсь.
– Да что с тобой такое! Я пять минут назад тебе сказала, а ты опять за свое! Ты назло мне это делаешь?
Подобные реплики только усиливали чувство, что в школе мне делать нечего.
Также меня часто упрекали или высмеивали за неподходящие выражения лица. Эти нападки всегда были для меня неожиданными и вызывали желание убежать и спрятаться.
– Что ты на меня уставился?
– Убери это тупое выражение с лица. Сейчас же!
– Ты меня пугаешь! Пялишься на меня, как набитое чучело.
В десятом классе я регулярно слышал вариации на тему «чучела» от учительницы английского, миссис Кроули. «Ну, что ты уставился?» – спрашивала она. Это был не вежливый вопрос, а грубый окрик. Однажды мне это надоело, и я ответил на ее грубость со всей любезностью.
– Миссис Кроули, – ответил я милейшим голосом. – Я просто представлял, как вы сидите в глубокой яме с тяжелой стальной решеткой наверху. А еще там много крыс. И все они по вам бегают.
Я улыбнулся, обнажив все зубы, как делают собаки, когда собираются укусить.
За это я заработал поход к директору, а затем к школьному психологу. Но это того стоило. Миссис Кроули больше не сделала мне ни одного замечания.
Я не помню, чтобы кто-то из взрослых пытался понять, почему я так смотрел. Если бы они спросили, я, наверное, смог бы объяснить. Иногда я просто размышлял о чем-то и смотрел в их сторону отсутствующим взглядом. Иногда я пристально наблюдал за ними, пытаясь понять их поведение.
Родители решили предпринять последнее усилие, чтобы я остался в школе. Они записали меня в группу для проблемных детей. Каждую неделю мы собирались в старом фермерском доме, принадлежавшем университету, и обсуждали свои проблемы в отношениях с людьми. Нас было шестеро плюс руководитель – студент психологического факультета. Там меня не учили, как ладить с людьми, но я узнал, что есть много других детей, которые тоже этого не умеют. От этой мысли становилось легче. Я понял, что нахожусь не на самом дне. А если даже и на дне, то там не так уж плохо, потому что нас таких много.
За первые шестнадцать лет моей жизни родители водили меня, по меньшей мере, к дюжине так называемых специалистов. Никто из них даже не приблизился к разгадке, что со мной не так. Справедливости ради, должен сказать, что синдром Аспергера тогда еще не существовал как диагноз. Хотя аутизм был известен – но никто даже слова не сказал, что у меня может быть какая-либо форма аутизма. Под аутизмом понималось гораздо более тяжелое состояние – когда дети совсем не говорят и не могут позаботиться о себе. Вместо того, чтобы взглянуть на меня внимательно и с пониманием, им куда проще было сказать, что я ленивый, или агрессивный, или неуправляемый. Ни один из этих эпитетов не способствовал решению моих проблем.
Одной группы поддержки было слишком мало, чтобы уладить мои школьные беды. Так что, когда мой следующий табель украсился сплошными «F», я понял, что мне пора уходить. Меня мало что держало в школе кроме смутной идеи, что законным выпускником быть лучше, чем недоучкой. Но оставалась еще одна проблема. Мне было пятнадцать лет, а по закону запрещалось самовольно прерывать учебу до шестнадцати.
Однако, в школе так жаждали от меня избавиться, что преподнесли мне решение на блюдечке. «Если сдашь экзамен на аттестат и наберешь хотя бы 75 процентов, будем считать тебя выпускником, и можешь уходить.» Школьный психолог сообщил это тем же тоном голоса, каким на своей второй работе – продавцом подержанных машин – втюхивал кому-нибудь разваленный «Кадиллак» за двести долларов. Я прошел тест и набрал 96 процентов. Мне предложили аттестат, сообщив, что надо уплатить «небольшую пошлину».
– Всего двадцать долларов, – с улыбкой сказал секретарь.
Я улыбнулся в ответ.
– Нет, спасибо, – ответил я. – Мне не нужен ваш аттестат.
И ушел, не оглядываясь. Казалось, родители даже не заметили всего этого.
Я бросаю школу
С приближением моего шестнадцатилетия я все меньше времени проводил в школе и все больше ошивался в барах с местными музыкантами. По всем предметам я считался неуспевающим. Работа в мастерской с Джоном и Фредом была единственным делом, которое меня интересовало. И прогулки с Мишкой до ее дома. Я уже не мог дождаться выпуска – казалось, с каждым днем он все дальше.
читать дальшеРодители будто не замечали моих проблем. В конце концов, они были главными героями своей собственной эпической драмы, а я – лишь второстепенным персонажем. К этому моменту они практически предоставили меня и Прохвоста самим себе. Это позволяло им сосредоточить все свои силы на взаимных нападках. Их скандалы возрастали по интенсивности, пока не случался взрыв. Иногда это заканчивалось тем, что мать спешно покидала дом вместе со мной и братом.
– Ваш отец сорвался, – объявила она в один из таких дней. – Он взбесился. Он хочет всех нас убить. Мы должны спрятаться, пока врачи его не заберут.
Она уже говорила это раньше и скажет еще не раз в тот год, но я не знал, кому верить. Возможно, она была права, учитывая, как отец обходился со мной прежде. Однако, думая об этом годы спустя, я подозреваю, что это была лишь паранойя моей матери, подпитываемая ее болезнью и все более странным поведением доктора Финча. Он переименовал свой кабинет в Институт внутреннего роста и в солнечные дни разгуливал по городу с зонтом и большой связкой воздушных шаров. Он говорил, что таким образом привлекает внимание общественности к своему делу.
Время от времени, когда мать задавала ему трудный вопрос, он прибегал к методу, который называл «обращением к Библии». Он говорил: «Маргарет, откройте Библию и поставьте палец на страницу.» Она выполняла, он зачитывал соответствующий абзац, и мы обсуждали, что делать дальше. Не хочу плохо отзываться о Библии, но, честно говоря, не думаю, что это подходящий источник для ответов на вопросы в духе: «Стоит ли нам уехать из дома и пожить какое-то время в Глостере?» «Я пришел получить совет профессионала», – думал я. – «Библию я могу и дома почитать.»
Однако, мне трудно было возражать даже самым сомнительным его методам, потому что доктор и его семья всегда были очень добры ко мне, и от общения с ним мне действительно становилось легче.
После нескольких дней «отдыха» мы вернулись домой. За время нашего отъезда полиция арестовала отца и поместила его в государственную больницу Нортгемптона под наблюдение. Когда через неделю или около того его выпустили, он выглядел присмиревшим и менее склонным к агрессии. Я пристально наблюдал за ним, помня о его прежнем поведении. Впрочем, я всегда считал, что вероятность того, что он убьет нас, невелика. Он был буйным, когда пил, но не более того, а в трезвом состоянии он вряд ли стал бы гоняться за нами и убивать. Кроме того, благодаря беседам с доктором, он больше не бросался на меня, даже если ему, может быть, и хотелось этого.
В каком-то смысле, доктор Финч был наименее предсказуемым элементом этой формулы. Иногда ему как будто удавалось утихомирить родителей, иногда он только сильнее их распалял.
Оглядываясь на те годы, я понимаю, что у отца была тяжелая депрессия. В то же самое время мать по-настоящему превращалась в сумасшедшую. Она рассказывала мне о демонах, которые за ней наблюдают, время от времени прерывалась и по-волчьи выла. Мой брат очень хорошо описал это в своей книге: В ее глазах появлялся маниакальный блеск. Она беспрестанно говорила что-то и непрерывно курила, а потом начинала делать это все быстрее, быстрее и быстрее, и вдруг совершала что-то из ряда вон выходящее – например, съедала сигаретный окурок посреди разговора. «Что если это наследственное?» – думал я. – «Ждет ли меня то же самое?» Ужасающий страх потерять разум еще долго преследовал меня вплоть до зрелых лет.
Мы с братом метались между матерью и отцом. Их друзья и дочь доктора Финча подключались к заботе о нас, когда родители оба были не в состоянии это делать. Мне вспоминается, что больше всех помогала подруга матери Пэт Шнайдер, но были и многие другие, чьи имена я позабыл. Не знаю, что было бы с нами без тех людей. Наверное, мы оказались бы в приюте или еще где-нибудь похуже.
Когда через пару месяцев после нашего «отдыха» в Глостере, за матерью приехала «скорая», я был согласен с доктором Финчем, что ей необходимо провести какое-то время в больнице. Я смутно помню, что навещал ее. Мы проходили через несколько дверей, запиравшихся на замки, как в тюрьме, да и сама мать напоминала заключенную. Она была похожа на зомби от тех лекарств, что ей давали. Я не знал, выйдет ли она оттуда когда-нибудь.
Это было тяжелое время для меня и Прохвоста еще и потому, что мы не знали, кто говорит правду. Казалось, каждый излагает какую-то свою историю.
– Ваша мать временно потеряла рассудок, – говорил отец, когда ее не было. – Это у нее семейное.
Его голос звучал абсолютно спокойно. В ее отсутствие он не напивался. «Почему он не может быть таким все время?» – думал я. Мать, в свою очередь, внушала нам мысль, что когда-нибудь он выследит нас и убьет. По крайней мере, так она утверждала до тех пор, пока ее саму не запирали.
Хуже всего было то, что родители менялись в мгновение ока. В иные дни отец просто лежал в кровати и бредил. «Повсюду летучие мыши… мне нужно добраться до раковины.» «Он просто притворяется!» – бесилась мать. Я никогда не знал, так это или нет. На следующий день они вели себя, как ни в чем не бывало.
Для деда Джека все было ясно, как белый день. «От семейки твоей матери одни беды! Эти Рихтеры все полоумные! Посмотри на них!» Я их видел, и мне они казались нормальными. Хотя комментарии деда всерьез заставляли задуматься. Долгое время мне хотелось переехать в Джорджию и жить с Джеком, но я этого так и не сделал.
– Ваши родители – очень хорошие люди и желают вам добра. Просто у них очень трудное время, – Пэт Шнайдер и дочь Финча пытались нас успокоить. Но это не их родители слетали с катушек и не их родителей регулярно сажали под замок.
Я старался приглядывать за Прохвостом, но это было нелегко.
Во всем этом хаосе было немного шансов, что я снова стану отличником или хотя бы сдам экзамены. Слишком велики были семейные проблемы, и слишком много у меня было «дефектов». Я уже упоминал, что не мог смотреть людям в глаза. Были и другие сложности. Очевидно, у меня также имелась привычка качать головой взад-вперед, подпрыгивать и покачиваться из стороны в сторону. Стресс это только усиливал.
– Почему ты так качаешь головой?
В детстве я часто слышал это от учителей и других взрослых. Мне приходится слышать разновидность этой фразы и сегодня.
– Папа, перестань вести себя, как аутист!
Так говорит мой сын-подросток, когда я начинаю раскачиваться в ресторане.
Оба комментария – которые я считаю придирками, ведь этим я никому не причиняю вреда – относятся к моей манере неосознанно совершать некие повторяющиеся движения. Иногда я лежу на диване и болтаю ногой взад-вперед. Или читаю меню в ресторане, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Или просто мотаю головой вверх-вниз. Все это кажется мне совершенно естественным. Но, видимо, «нормальные» люди так не делают. Я не знаю, почему это делаю, на самом деле, я редко замечаю, как начал. Это просто происходит.
Потом кто-нибудь говорит: «Прекрати мотать головой!», и я останавливаюсь.
– Да что с тобой такое! Я пять минут назад тебе сказала, а ты опять за свое! Ты назло мне это делаешь?
Подобные реплики только усиливали чувство, что в школе мне делать нечего.
Также меня часто упрекали или высмеивали за неподходящие выражения лица. Эти нападки всегда были для меня неожиданными и вызывали желание убежать и спрятаться.
– Что ты на меня уставился?
– Убери это тупое выражение с лица. Сейчас же!
– Ты меня пугаешь! Пялишься на меня, как набитое чучело.
В десятом классе я регулярно слышал вариации на тему «чучела» от учительницы английского, миссис Кроули. «Ну, что ты уставился?» – спрашивала она. Это был не вежливый вопрос, а грубый окрик. Однажды мне это надоело, и я ответил на ее грубость со всей любезностью.
– Миссис Кроули, – ответил я милейшим голосом. – Я просто представлял, как вы сидите в глубокой яме с тяжелой стальной решеткой наверху. А еще там много крыс. И все они по вам бегают.
Я улыбнулся, обнажив все зубы, как делают собаки, когда собираются укусить.
За это я заработал поход к директору, а затем к школьному психологу. Но это того стоило. Миссис Кроули больше не сделала мне ни одного замечания.
Я не помню, чтобы кто-то из взрослых пытался понять, почему я так смотрел. Если бы они спросили, я, наверное, смог бы объяснить. Иногда я просто размышлял о чем-то и смотрел в их сторону отсутствующим взглядом. Иногда я пристально наблюдал за ними, пытаясь понять их поведение.
Родители решили предпринять последнее усилие, чтобы я остался в школе. Они записали меня в группу для проблемных детей. Каждую неделю мы собирались в старом фермерском доме, принадлежавшем университету, и обсуждали свои проблемы в отношениях с людьми. Нас было шестеро плюс руководитель – студент психологического факультета. Там меня не учили, как ладить с людьми, но я узнал, что есть много других детей, которые тоже этого не умеют. От этой мысли становилось легче. Я понял, что нахожусь не на самом дне. А если даже и на дне, то там не так уж плохо, потому что нас таких много.
За первые шестнадцать лет моей жизни родители водили меня, по меньшей мере, к дюжине так называемых специалистов. Никто из них даже не приблизился к разгадке, что со мной не так. Справедливости ради, должен сказать, что синдром Аспергера тогда еще не существовал как диагноз. Хотя аутизм был известен – но никто даже слова не сказал, что у меня может быть какая-либо форма аутизма. Под аутизмом понималось гораздо более тяжелое состояние – когда дети совсем не говорят и не могут позаботиться о себе. Вместо того, чтобы взглянуть на меня внимательно и с пониманием, им куда проще было сказать, что я ленивый, или агрессивный, или неуправляемый. Ни один из этих эпитетов не способствовал решению моих проблем.
Одной группы поддержки было слишком мало, чтобы уладить мои школьные беды. Так что, когда мой следующий табель украсился сплошными «F», я понял, что мне пора уходить. Меня мало что держало в школе кроме смутной идеи, что законным выпускником быть лучше, чем недоучкой. Но оставалась еще одна проблема. Мне было пятнадцать лет, а по закону запрещалось самовольно прерывать учебу до шестнадцати.
Однако, в школе так жаждали от меня избавиться, что преподнесли мне решение на блюдечке. «Если сдашь экзамен на аттестат и наберешь хотя бы 75 процентов, будем считать тебя выпускником, и можешь уходить.» Школьный психолог сообщил это тем же тоном голоса, каким на своей второй работе – продавцом подержанных машин – втюхивал кому-нибудь разваленный «Кадиллак» за двести долларов. Я прошел тест и набрал 96 процентов. Мне предложили аттестат, сообщив, что надо уплатить «небольшую пошлину».
– Всего двадцать долларов, – с улыбкой сказал секретарь.
Я улыбнулся в ответ.
– Нет, спасибо, – ответил я. – Мне не нужен ваш аттестат.
И ушел, не оглядываясь. Казалось, родители даже не заметили всего этого.
@темы: переводы, look me in the eye, СА