Я занимался все лето, подыгрывал песням на радио и изучал ноты. Басист из меня, впрочем, был ужасный. Песни звучали у меня в голове. Я умел читать нотную запись. Но я не мог преобразовать ту музыку, что слышал в мыслях, в движения пальцев по струнам. Звуки, которые я извлекал из баса, были такими же неуклюжими, как и я сам.
Я посмотрел на свой усилок. Лео Фендер создавал знаменитые на весь мир гитары и усилители, но мне казалось, их еще было куда совершенствовать. Что если я смогу разобрать его и улучшить? Если у меня не выходит играть на басу, может быть, получится что-то сделать с усилителем.
читать дальшеВ каком-то магазине я увидел полезную книгу – «Усилители для музыкальных инструментов» – и доставал родителей мольбами и уговорами, пока они мне ее не купили. Я был полон идей, как пустить в дело свой запас телевизионных деталей.
Идеи сработали. Усилок стал намного мощнее, а звук стал более сочным. Я приволок его на местный концерт и попросил музыкантов сравнить его с их оборудованием. В итоге, он обошел чуть ли не всех музыкантов в городе.
– Черт, а ведь круто звучит!
Они сразу принялись хвалить мою работу. Я чувствовал себя победителем.
– Можешь сделать с моим то же самое? – я начал часто слышать эту фразу и стал переделывать усилки для местных музыкантов, а они рассказывали об этом своим коллегам. Кроме того, я занялся ремонтом сломанного оборудования.
Я начал понимать взаимосвязь между звучанием и теми изменениями, что я вносил в конструкцию усилителя. Люди это заметили.
– Можешь сделать, чтобы бас звучал резче?
– Можешь сделать низкие ноты почетче?
– Можешь смягчить перегруз?
Набравшись немного опыта, я научился переводить слова музыкантов в технические описания, которые потом использовал в работе. Например, «жирный» звук означал «сильные искажения по четным гармоникам». И теперь я знал, как добавить эти искажения.
Вскоре мы перешли от простых изменений звука к созданию совершенно новых эффектов. В то время единственными звуковыми эффектами, доступными большинству музыкантов, были реверберация и тремоло. Я начал экспериментировать, создавая новые эффекты, новые звуки.
Также я принялся экспериментировать с транзисторными схемами. Усилители «Фендер» были ламповыми, их придумали еще в 50-е годы. Транзисторные схемы были новее, а интегральные и вовсе считались последним словом техники. Изучая схемы, я понял, как умещать спецэффекты в небольшие коробочки на батарейках. Сначала я в мельчайших деталях представлял их у себя в голове, попутно оттачивая свой мыслительный процесс, затем собирал устройство по-настоящему и сравнивал предполагаемый результат с реальным. Со временем представлять получалось все точнее. Когда я развил способность воображать и даже слышать потоки звука, текущие через мои схемы, проблемы с математическими текстами перестали мне мешать.
В тот период я совершил пару очень важных открытий. Во-первых, я стал понимать суть самих электронных деталей. Они были кирпичиками, из которых строилось все остальное. Во-вторых, я неким образом догадался, как визуально представлять себе сложные математические функции, описывающие работу электронных схем. К примеру, я видел, как чистые гитарные звуки входят в схему, и видел измененные волны на выходе – гораздо более сложные. Я понимал, как устройство схемы и ее компоненты меняют эти волны. Что еще более примечательно, я развил способность мысленно преобразовывать эти воображаемые волны в воображаемые же звуки, и часто эти звуки совпадали с реальными.
Никто не знает, почему один человек обладает таким даром, а другой нет, но мне встречались и другие люди с синдромом Аспергера, обладающие подобными савантическими талантами. Думаю, в моем случае, эта способность – по всей видимости, врожденная – отчасти связана с умением сильно сосредотачиваться. Я умею чрезвычайно остро фокусировать свое внимание.
Я проводил свободные вечера на концертах и стал частью местной сцены. Владельцы клубов, вышибалы и даже бармены стали узнавать меня в лицо. Музыканты общались со мной, и возникало чувство, что я пользуюсь уважением. Кроме того, я обнаружил, что многие из них были такими же изгоями, как я. Может быть, я наконец-то нашел свое место.
Это приносило облегчение, потому что дома обстановка продолжала ухудшаться. Мы по-прежнему ходили к доктору Финчу, и отец гораздо лучше со мной обращался, но родители все так же страшно ссорились. Они оба катились по наклонной. Отец все больше пил и сильнее погружался в депрессию. Иногда он целый день лежал в постели, часто просто уходил из дома. В те дни наша семья редко проводила время вместе. У матери продолжала развиваться мания. Однажды я не обнаружил ее дома.
– У вашей матери произошел психический срыв, – сказал мне врач. Она вернулась несколько дней спустя, апатичная и накачанная лекарствами, но ясно было, что этим все не закончится.
Ища способы отвлечься, я стал наведываться в школьный аудио- и видеокружок. Большинству подростков, которые там болтались, была интересна телестудия, оснащенная по последнему слову техники – с черно-белыми камерами. Но не мне. Я хотел научиться разбирать вещи, чинить их и делать лучше. И в этом мне помогли два техника, Джон Фуллер и Фред Смид. Они научили меня очень многому, и я им обоим глубоко благодарен.
– Чинил когда-нибудь такие? – Джон указал на сваленные в кучу проигрыватели пластинок “Rheem Califone”. В школе их был не один десяток. На уроках иностранного языка их использовали для аудиоматериалов. На уроках музыки слушали оперы. На обществознании ставили записи старых радиоспектаклей. Проигрыватели были хрупкими и постоянно ломались. Моей новой задачей было их чинить.
Каждый предмет, который я ремонтировал в те дни, учил меня чему-то новому. Я научился припаивать крошечные провода к игле электрофона, я узнал, как работает звукосниматель и вращающийся диск. Я научился находить неполадки в схемах и исправлять их. Вскоре я успевал починить три-четыре устройства за вечер, и гора сломанных проигрывателей таяла на глазах.
– Как думаешь, не пора ли нам переводить его на кассетники? – сказал Фред тоном матери, спрашивающей: «Не пора ли нам переводить малыша Майка на твердую пищу?»
Так к моему рациону добавились кассетные магнитофоны. Спустя неделю я уже чинил всю аппаратуру для класса иностранных языков. У этих машин была тяжелая жизнь – раз за разом на них проигрывали фразы, перематывали и проигрывали снова. И все впустую: готов поспорить, через пять лет после школы 90 процентов выпускников не смогут даже обратиться к прохожему на улицах Парижа или Берлина. Но для меня эти магнитофоны были пропуском в другой мир. Знания, полученные в работе с ними, я использовал для создания фланжеров и эхо – целого нового поколения спецэффектов. Местные музыканты были довольны.
Впервые в жизни я делал что-то, что взрослые считали стоящим. Возможно, я был бестактен. Возможно, я не знал, что говорить и как себя вести. Но если я мог починить пять магнитофонов за полдня, я был «отличным парнем». Раньше меня так называли разве что дед с бабушкой.
В школьной студии я нашел еще кое-что – девушку, которая стала моей первой женой. Мэри Тромпке была еще одним застенчивым подростком с такими же проблемами, как у меня. Что-то притягивало меня к ней. Она была очень умной, но мало разговаривала – тем не менее, я был намерен узнать ее лучше. Мы начали общаться. Она сидела рядом, пока я возился с проигрывателями и кинопроекторами. Вскоре она тоже начала что-то чинить, и мы вместе стали работать над магнитофонами, наушниками и прочими вещами.
Я стал каждый день провожать ее домой. Она жила в южной части Амхерста, а я – в его северном пригороде, в Шутсбери, так что за эти годы мне пришлось походить немало. Ее родители были разведены, она жила с матерью, тремя братьями и сестрой в маленьком ранчо. Отец был запойным алкоголиком, как и мой. Мать – рассеянной, изможденной трудом женщиной, которая относилась ко мне с большим подозрением. В конце концов, я был волосат, немыт и груб. К тому же, парень. Так что, поначалу, когда я стал провожать ее дочь домой после школы, она была обо мне крайне невысокого мнения. Но я был настойчив, потому что чувствовал, что Мэри понимает меня – я ни с кем не ощущал этого раньше.
Я назвал ее Мишка. Мать звала ее Мэри Ли – Ли было ее средним именем – или «дочуркой», но это меня не устраивало. По какой-то причине, у меня всегда были проблемы с именами. Близким людям я даю имена сам. Иногда я называл ее «дочурка», чтобы подразнить, но она страшно злилась, и я перестал. Так она и осталась Мишкой.
Мне она казалась очень милой – невысокая, плотно сложенная, с темными волосами, завязанными в два хвостика. Я был просто сражен. Она была первой, кто читал так же быстро, как я, может быть, еще быстрее. Она читала замечательные книги – Азимова, Брэдбери, Хайнлайна. Я тоже сразу принялся за них. Но я был слишком стеснителен и неуверен в себе, чтобы сказать ей о своих чувствах. Поэтому мы просто разговаривали, читали, чинили магнитофоны и каждый день шли пешком через весь город.
Так начинался роман двух людей с синдромом Аспергера. Было это где-то в 1972 году.
Я посмотрел на свой усилок. Лео Фендер создавал знаменитые на весь мир гитары и усилители, но мне казалось, их еще было куда совершенствовать. Что если я смогу разобрать его и улучшить? Если у меня не выходит играть на басу, может быть, получится что-то сделать с усилителем.
читать дальшеВ каком-то магазине я увидел полезную книгу – «Усилители для музыкальных инструментов» – и доставал родителей мольбами и уговорами, пока они мне ее не купили. Я был полон идей, как пустить в дело свой запас телевизионных деталей.
Идеи сработали. Усилок стал намного мощнее, а звук стал более сочным. Я приволок его на местный концерт и попросил музыкантов сравнить его с их оборудованием. В итоге, он обошел чуть ли не всех музыкантов в городе.
– Черт, а ведь круто звучит!
Они сразу принялись хвалить мою работу. Я чувствовал себя победителем.
– Можешь сделать с моим то же самое? – я начал часто слышать эту фразу и стал переделывать усилки для местных музыкантов, а они рассказывали об этом своим коллегам. Кроме того, я занялся ремонтом сломанного оборудования.
Я начал понимать взаимосвязь между звучанием и теми изменениями, что я вносил в конструкцию усилителя. Люди это заметили.
– Можешь сделать, чтобы бас звучал резче?
– Можешь сделать низкие ноты почетче?
– Можешь смягчить перегруз?
Набравшись немного опыта, я научился переводить слова музыкантов в технические описания, которые потом использовал в работе. Например, «жирный» звук означал «сильные искажения по четным гармоникам». И теперь я знал, как добавить эти искажения.
Вскоре мы перешли от простых изменений звука к созданию совершенно новых эффектов. В то время единственными звуковыми эффектами, доступными большинству музыкантов, были реверберация и тремоло. Я начал экспериментировать, создавая новые эффекты, новые звуки.
Также я принялся экспериментировать с транзисторными схемами. Усилители «Фендер» были ламповыми, их придумали еще в 50-е годы. Транзисторные схемы были новее, а интегральные и вовсе считались последним словом техники. Изучая схемы, я понял, как умещать спецэффекты в небольшие коробочки на батарейках. Сначала я в мельчайших деталях представлял их у себя в голове, попутно оттачивая свой мыслительный процесс, затем собирал устройство по-настоящему и сравнивал предполагаемый результат с реальным. Со временем представлять получалось все точнее. Когда я развил способность воображать и даже слышать потоки звука, текущие через мои схемы, проблемы с математическими текстами перестали мне мешать.
В тот период я совершил пару очень важных открытий. Во-первых, я стал понимать суть самих электронных деталей. Они были кирпичиками, из которых строилось все остальное. Во-вторых, я неким образом догадался, как визуально представлять себе сложные математические функции, описывающие работу электронных схем. К примеру, я видел, как чистые гитарные звуки входят в схему, и видел измененные волны на выходе – гораздо более сложные. Я понимал, как устройство схемы и ее компоненты меняют эти волны. Что еще более примечательно, я развил способность мысленно преобразовывать эти воображаемые волны в воображаемые же звуки, и часто эти звуки совпадали с реальными.
Никто не знает, почему один человек обладает таким даром, а другой нет, но мне встречались и другие люди с синдромом Аспергера, обладающие подобными савантическими талантами. Думаю, в моем случае, эта способность – по всей видимости, врожденная – отчасти связана с умением сильно сосредотачиваться. Я умею чрезвычайно остро фокусировать свое внимание.
Я проводил свободные вечера на концертах и стал частью местной сцены. Владельцы клубов, вышибалы и даже бармены стали узнавать меня в лицо. Музыканты общались со мной, и возникало чувство, что я пользуюсь уважением. Кроме того, я обнаружил, что многие из них были такими же изгоями, как я. Может быть, я наконец-то нашел свое место.
Это приносило облегчение, потому что дома обстановка продолжала ухудшаться. Мы по-прежнему ходили к доктору Финчу, и отец гораздо лучше со мной обращался, но родители все так же страшно ссорились. Они оба катились по наклонной. Отец все больше пил и сильнее погружался в депрессию. Иногда он целый день лежал в постели, часто просто уходил из дома. В те дни наша семья редко проводила время вместе. У матери продолжала развиваться мания. Однажды я не обнаружил ее дома.
– У вашей матери произошел психический срыв, – сказал мне врач. Она вернулась несколько дней спустя, апатичная и накачанная лекарствами, но ясно было, что этим все не закончится.
Ища способы отвлечься, я стал наведываться в школьный аудио- и видеокружок. Большинству подростков, которые там болтались, была интересна телестудия, оснащенная по последнему слову техники – с черно-белыми камерами. Но не мне. Я хотел научиться разбирать вещи, чинить их и делать лучше. И в этом мне помогли два техника, Джон Фуллер и Фред Смид. Они научили меня очень многому, и я им обоим глубоко благодарен.
– Чинил когда-нибудь такие? – Джон указал на сваленные в кучу проигрыватели пластинок “Rheem Califone”. В школе их был не один десяток. На уроках иностранного языка их использовали для аудиоматериалов. На уроках музыки слушали оперы. На обществознании ставили записи старых радиоспектаклей. Проигрыватели были хрупкими и постоянно ломались. Моей новой задачей было их чинить.
Каждый предмет, который я ремонтировал в те дни, учил меня чему-то новому. Я научился припаивать крошечные провода к игле электрофона, я узнал, как работает звукосниматель и вращающийся диск. Я научился находить неполадки в схемах и исправлять их. Вскоре я успевал починить три-четыре устройства за вечер, и гора сломанных проигрывателей таяла на глазах.
– Как думаешь, не пора ли нам переводить его на кассетники? – сказал Фред тоном матери, спрашивающей: «Не пора ли нам переводить малыша Майка на твердую пищу?»
Так к моему рациону добавились кассетные магнитофоны. Спустя неделю я уже чинил всю аппаратуру для класса иностранных языков. У этих машин была тяжелая жизнь – раз за разом на них проигрывали фразы, перематывали и проигрывали снова. И все впустую: готов поспорить, через пять лет после школы 90 процентов выпускников не смогут даже обратиться к прохожему на улицах Парижа или Берлина. Но для меня эти магнитофоны были пропуском в другой мир. Знания, полученные в работе с ними, я использовал для создания фланжеров и эхо – целого нового поколения спецэффектов. Местные музыканты были довольны.
Впервые в жизни я делал что-то, что взрослые считали стоящим. Возможно, я был бестактен. Возможно, я не знал, что говорить и как себя вести. Но если я мог починить пять магнитофонов за полдня, я был «отличным парнем». Раньше меня так называли разве что дед с бабушкой.
В школьной студии я нашел еще кое-что – девушку, которая стала моей первой женой. Мэри Тромпке была еще одним застенчивым подростком с такими же проблемами, как у меня. Что-то притягивало меня к ней. Она была очень умной, но мало разговаривала – тем не менее, я был намерен узнать ее лучше. Мы начали общаться. Она сидела рядом, пока я возился с проигрывателями и кинопроекторами. Вскоре она тоже начала что-то чинить, и мы вместе стали работать над магнитофонами, наушниками и прочими вещами.
Я стал каждый день провожать ее домой. Она жила в южной части Амхерста, а я – в его северном пригороде, в Шутсбери, так что за эти годы мне пришлось походить немало. Ее родители были разведены, она жила с матерью, тремя братьями и сестрой в маленьком ранчо. Отец был запойным алкоголиком, как и мой. Мать – рассеянной, изможденной трудом женщиной, которая относилась ко мне с большим подозрением. В конце концов, я был волосат, немыт и груб. К тому же, парень. Так что, поначалу, когда я стал провожать ее дочь домой после школы, она была обо мне крайне невысокого мнения. Но я был настойчив, потому что чувствовал, что Мэри понимает меня – я ни с кем не ощущал этого раньше.
Я назвал ее Мишка. Мать звала ее Мэри Ли – Ли было ее средним именем – или «дочуркой», но это меня не устраивало. По какой-то причине, у меня всегда были проблемы с именами. Близким людям я даю имена сам. Иногда я называл ее «дочурка», чтобы подразнить, но она страшно злилась, и я перестал. Так она и осталась Мишкой.
Мне она казалась очень милой – невысокая, плотно сложенная, с темными волосами, завязанными в два хвостика. Я был просто сражен. Она была первой, кто читал так же быстро, как я, может быть, еще быстрее. Она читала замечательные книги – Азимова, Брэдбери, Хайнлайна. Я тоже сразу принялся за них. Но я был слишком стеснителен и неуверен в себе, чтобы сказать ей о своих чувствах. Поэтому мы просто разговаривали, читали, чинили магнитофоны и каждый день шли пешком через весь город.
Так начинался роман двух людей с синдромом Аспергера. Было это где-то в 1972 году.
@темы: переводы, look me in the eye, СА