(вторая половина главы)
К восьми годам я хорошо научилась не только читать слова, но и усваивать информацию. По крайней мере, если это были строгие факты. Художественные книги воспринимались сложнее, потому что они требовали выходить за рамки буквальности. Я предпочитала изучать биографии людей и спустя какое-то время перечитала все биографии, имевшиеся в нашей библиотеке, несмотря на многократные уговоры библиотекаря попробовать что-то еще. Мне нравилось читать о реальных людях и их реальной жизни. Не важно, был ли это бейсболист Бэйб Рут, президент Гарри Трумэн или защитница прав чернокожих Гарриет Табмен. Меня не особо волновал бейсбол, политика или социальные проблемы – меня привлекала реальность прочитанных мною слов. Даже сегодня, встречая те же самые биографии на полках других библиотек, я возвращаюсь в тот уютный уголок моей памяти, где эти слова значили для меня так много.
читать дальшеВ отличие от большинства детей, я терпеть не могла активные мероприятия, особенно когда приходилось идти в новое незнакомое место. Настолько, что мне становилось физически плохо только от мысли об этом. Мама с содроганием вспоминает дни рождения, походы в парк аттракционов, парады, визиты к бабушке – в основном, потому, что по дороге туда меня всегда рвало. Сейчас мы обе смеемся над этим, но тогда нам было ни капли не смешно. Ни она, ни я не могли понять, почему каждое событие для меня создавало столько проблем. Все дети любят ходить на дни рождения или в гости к бабушке. Очевидно, все дети кроме меня. Ночевки у друзей тоже были для меня невозможны, хоть иногда мне этого и хотелось. Но каждый раз все заканчивалось тем, что отцу приходилось идти и забирать меня домой.
Я ненавидела выходить из дома. Для меня это было естественно. Дома я знала, где лежат мои книги. Я могла быть уверена, что моя собака будет меня слушаться. Я могла водить пальцами по краям наших желтых тарелок, стоявших ровным рядом в сушилке. Я могла кататься взад-вперед по паркетному полу в коридоре. Я могла выстраивать в ряд своих плюшевых зверей и разговаривать с ними, и мне никто не мешал. Я могла прятаться под кроватью, если мне так хотелось.
Много раз из-за своих привычек я попадала в больницу. Я любила жевать хрустящие, шуршащие предметы, даже если они были несъедобны. Поиграв со своими тарелками и чашками из фольги, я комкала их и жевала до тех пор, пока они не превращались в аккуратный плотный шарик. Я скоблила передними зубами наждачную бумагу. Я обожала перетирать зубами серные полоски спичечных картонок. Я целиком грызла пакетики с сахаром, и мне нравилось, как горечь бумаги сменялась сладостью хрустящих крупинок. Я жевала глину для лепки, пластилин и парафин. Возможно, больницы удалось бы избежать, если бы на этом я и остановилась. К сожалению, меня также привлекали гранулы чистящего средства для туалета и нафталиновые шарики от моли. Родители говорят, что персонал больницы начал подозревать их в издевательствах над ребенком. Подозреваю, сами они к тому времени уже привыкли к моим особенностям.
Хотя я любила жевать что-то шершавое и зернистое, я не могла заставить себя даже прикоснуться к некоторым предметам. Я ненавидела тесно облегающую одежду, одежду из плотной или «кусачей» материи. Стоило мне подумать о ней, как меня просто передергивало, по коже бежали мурашки и возникало чувство нервозности. Часто я просто начинала снимать все, что на мне было, даже находясь в публичном месте. Я постоянно сбрасывала обувь, особенно когда мы ехали в машине. Полагаю, я думала, что таким образом избавлюсь от противных мне вещей навсегда. Я «с мясом» отрывала ярлыки от одежды, хотя знала, что меня будут ругать за то, что на вещах остаются дырки. Думаю, только годами к пяти меня стало возможно убедить надеть что-то кроме любимых голубых шорт из полиэстера.
Кроме того, для меня были практически невыносимы многие звуки и яркий свет. Высокие, пронзительные, гудящие звуки терзали мои нервы. Свистки, праздничные дудки, флейты, трубы и их подобия выводили из себя и превращали мир в очень неприятное место. Яркий свет, полуденное солнце, огни стробоскопа, мигающие лампочки, люминесцентные лампы, казалось, жгли мне глаза. Сочетания резких звуков и яркого света было более чем достаточно, чтобы вызвать у меня перегрузку. В голове росло напряжение, желудок скручивало узлом, пульс учащался, сердце колотилось – до тех пор, пока я не находила свою зону спокойствия.
Я находила покой под водой. Я любила то ощущение, которое давало мне плавание. Я сама становилась жидкостью, колышущейся спокойно и плавно. Внутри меня все затихало. Вода, упругая и сильная, окутывала меня своей восхитительной темнотой и дарила мне тишину – настоящую тишину, не требующую от меня никаких усилий. Я могла провести так целое утро, долго-долго плавая под водой, погрузившись в тишину и темноту, пока мои легкие не заставляли меня вынырнуть, ища воздух.
Хотя бассейн был моей любимой зоной спокойствия, были и другие. Я часто отдыхала среди могучих ветвей огромного клена, который рос у нас на заднем дворе. Сидя на дереве, я могла наблюдать за происходящим, не взаимодействуя с миром. Моя роль была ролью наблюдателя. И наблюдателем я была хорошим. Меня завораживали действия людей, нюансы их манер. Мне часто хотелось стать каким-то другим человеком. Не то чтобы я сознательно что-то для этого делала – скорее, это получалось само собой, словно у меня не было выбора. Мама говорит, у меня хорошо получалось ухватить суть личности человека. Временами я просто копировала чью-то внешность и поведение. К примеру, если кто-то из моих одноклассников появлялся в очках, я тайком брала очки своей тети и надевала их, хотя почти ничего в них не видела. Если кто-то ломал руку, я приходила домой и начинала жаловаться, что у меня сломана рука – в итоге, мама сдавалась и делала мне гипс из муки с водой.
Но чаще я занималась гораздо более тщательным подражанием. Мне удивительно легко удавалось копировать акцент, интонации, выражения лица, жесты, походку, манеры. Я будто превращалась в человека, которого изображала. Не помню, как именно я выбирала объект копирования, но знаю, что это всегда были люди, которые казались мне красивыми – хотя необязательно красивыми в общепринятом смысле. Вряд ли я уделяла большое внимание внешности человека в целом. Помню, что меня привлекали отдельные черты лица. Мне могли понравиться волосы, цвет глаз или ровные зубы. Но больше всего меня интересовал нос. Прямые, ровные, «классические» носы отвечали моему чувству симметрии. Носы-кнопки, вздернутые, крючковатые, а особенно короткие и приплюснутые вызывали у меня отторжение. Мне хотелось подбежать к человеку, оторвать этот нос и слепить его заново. Я не задумывалась о внутреннем строении носа, о хрящах и костях. Для меня его форма была гибкой и податливой. Поэтому я не находила причин, почему чей-нибудь нос может отклоняться от прямой линии.
По словам родителей, им часто была непонятна не столько моя способность копировать других, сколько желание это делать. Им казалось, я поддаюсь давлению сверстников или хочу переделать себя. В тот период моей жизни это было не так. Лет до десяти я держалась в стороне от других. Я никогда по-настоящему не сравнивала их и себя. Мне не приходило в голову рассматривать себя как одну из учениц своего класса или как члена команды. Я ощущала себя словно бы невидимой. Я понимала, что другие люди могут видеть меня, слышать и разговаривать, но все равно считала, что отделена от мира. Я никогда не задумывалась, сторонились ли они меня – скорее, это я отгораживалась от них. Я разглядывала их в свое удовольствие, не задумываясь о том, что это может их раздражать. Я перенимала фрагменты их личности и никогда не беспокоилась, что меня могут считать «обезьяной», или что я могу потерять себя. Я всегда знала, кто я есть.
Если я и начинала терять себя, я знала, как себя вернуть. Под моей кроватью имелась чудесная симметричная ниша, образованная передней спинкой. Ниша была не более трех футов в ширину и двух в глубину – и в ней я всегда могла найти себя. Когда мир становился слишком сложным, слишком громким или слишком назойливым; когда возникало чувство, что я больше не выдержу, я знала, что могу залезть в эту нишу и вжаться в нее, пока не почувствую себя такой же прямоугольной и симметричной. Я могла стиснуть колени руками и загнать свои мысли в глубь костей, чтобы они прекратили свой бег в моей крови и затихли на время. Я могла заткнуть уши пальцами, стиснуть зубы, зажмурить глаза и повиснуть в окружающей меня тишине. А потом, когда была готова, я открывала глаза и возвращалась, чувствуя себя спокойной и собранной.
К тому времени, как я перешла во второй класс, я выработала несколько способов, как справиться с окружающим миром. В отличие от некоторых детей, которые выплескивали раздражение наружу, я предпочитала отступать и полагаться на молчаливую оборону. Если обстановка становилась слишком неприятной или запутанной, я просто отгораживалась и молча кипела внутри. Уверена, в моем поведении не было ничего очаровательного, но знаю, что оно воспринималось лучше, чем бурный выход эмоций. Не то чтобы я совсем не устраивала истерик. Устраивала и довольно часто, если верить тетушкам, которые со мной нянчились. По их словам, я в мгновение ока могла превратиться из спокойного, сосредоточенного и тихого ребенка в бушующий торнадо. В один момент я спокойно занималась своим делом (обычно строила дома и города из бумаги и картонных коробок), а в следующий – топтала ногами результаты своих трудов. Тети не знали причин моих срывов, а я ничего не объясняла. Полагаю, это случалось, когда моя сенсорная система была перегружена. Я не умела найти разрядку, когда сенсорные проблемы мешали мне заниматься тем, чем я хочу. Очевидно, я просто терпела до последнего, не умея распознать критический момент, а потом давала себе выход с помощью крика и слез.
Однако, я никогда не позволяла себе истерик на публике. Не знаю, почему именно, хотя у меня есть предположения. Я видела других детей, когда они закатывали истерики в магазинах. На них было жутко смотреть – их тела бились словно бы в судорогах, лица становились красными, даже багровыми, а губы синели. Они больше не были детьми. На моих глазах они превращались в комок раскаленной неуправляемой субстанции. Может быть, мой ужас перед таким поведением стал средством самоконтроля. Может быть, я знала, что если буду давать себе волю только дома, мне не грозит превратиться в подобное бесформенное чудовище.
Наверное, мое раннее детство может показаться странным или даже безрадостным, но это было не так. По крайней мере, не для меня. В моей голове жили образы, сменявшиеся, как кадры на экране, и я наслаждалась ощущением, что жизнь дана мне, чтобы получать от нее удовольствие. Я могла нырнуть в нее, если хотела, ускользнуть прочь, если считала нужным, или наблюдать со стороны, как случайный прохожий. Мне не приходило в голову, что другие дети взаимодействовали с миром совсем иначе, чем я. Родители тоже об этом не думали. Возможно, сверстники видели, что я другая, но они были слишком малы, чтобы придавать этому значение. В детстве я знала, как найти покой и тепло. Становясь старше, я часто желала вернуться в то время и место. Я и сейчас часто желаю этого.
Оглядываясь назад, я легко могу понять, почему мои родители, мой психиатр, мой педиатр считали меня либо развитой не по годам, либо относили мое поведение к причудливой разновидности нормы. Им не приходило в голову, что это как-то связано с аутизмом. Дети-аутисты жили в своем собственном мире. Они наносили себе вред, пронзительно кричали, впадали в истерики и никогда не разговаривали. Их помещали в психиатрические лечебницы. У них не было надежд на будущее. Так считали все. О том, что у меня могут быть трудности с обучением, тоже никто не думал. Я была одаренной. У одаренных детей не бывает трудностей с обучением. Сорок лет назад так тоже считали все.
Теперь, когда мои родители знают, что такое СА, они могут взглянуть на мое детство с совершенно иной точки зрения. В этом новом свете поступки, которые я совершала тогда и которые совершаю сейчас, выглядят гораздо более осмысленными и ясными, возможно, даже более правильными, учитывая мое восприятие мира. Сегодня, когда мы вместе обсуждаем прошлое, мы совершаем много открытий. В разговорах часто мелькают фразы: «Так вот, почему…» Или: «А мы считали, что…» В этих беседах нет обвинений, нет упреков, нет вопросов «что было бы, если». Сегодня есть гармония. Есть порядок. Есть целостность.
К восьми годам я хорошо научилась не только читать слова, но и усваивать информацию. По крайней мере, если это были строгие факты. Художественные книги воспринимались сложнее, потому что они требовали выходить за рамки буквальности. Я предпочитала изучать биографии людей и спустя какое-то время перечитала все биографии, имевшиеся в нашей библиотеке, несмотря на многократные уговоры библиотекаря попробовать что-то еще. Мне нравилось читать о реальных людях и их реальной жизни. Не важно, был ли это бейсболист Бэйб Рут, президент Гарри Трумэн или защитница прав чернокожих Гарриет Табмен. Меня не особо волновал бейсбол, политика или социальные проблемы – меня привлекала реальность прочитанных мною слов. Даже сегодня, встречая те же самые биографии на полках других библиотек, я возвращаюсь в тот уютный уголок моей памяти, где эти слова значили для меня так много.
читать дальшеВ отличие от большинства детей, я терпеть не могла активные мероприятия, особенно когда приходилось идти в новое незнакомое место. Настолько, что мне становилось физически плохо только от мысли об этом. Мама с содроганием вспоминает дни рождения, походы в парк аттракционов, парады, визиты к бабушке – в основном, потому, что по дороге туда меня всегда рвало. Сейчас мы обе смеемся над этим, но тогда нам было ни капли не смешно. Ни она, ни я не могли понять, почему каждое событие для меня создавало столько проблем. Все дети любят ходить на дни рождения или в гости к бабушке. Очевидно, все дети кроме меня. Ночевки у друзей тоже были для меня невозможны, хоть иногда мне этого и хотелось. Но каждый раз все заканчивалось тем, что отцу приходилось идти и забирать меня домой.
Я ненавидела выходить из дома. Для меня это было естественно. Дома я знала, где лежат мои книги. Я могла быть уверена, что моя собака будет меня слушаться. Я могла водить пальцами по краям наших желтых тарелок, стоявших ровным рядом в сушилке. Я могла кататься взад-вперед по паркетному полу в коридоре. Я могла выстраивать в ряд своих плюшевых зверей и разговаривать с ними, и мне никто не мешал. Я могла прятаться под кроватью, если мне так хотелось.
Много раз из-за своих привычек я попадала в больницу. Я любила жевать хрустящие, шуршащие предметы, даже если они были несъедобны. Поиграв со своими тарелками и чашками из фольги, я комкала их и жевала до тех пор, пока они не превращались в аккуратный плотный шарик. Я скоблила передними зубами наждачную бумагу. Я обожала перетирать зубами серные полоски спичечных картонок. Я целиком грызла пакетики с сахаром, и мне нравилось, как горечь бумаги сменялась сладостью хрустящих крупинок. Я жевала глину для лепки, пластилин и парафин. Возможно, больницы удалось бы избежать, если бы на этом я и остановилась. К сожалению, меня также привлекали гранулы чистящего средства для туалета и нафталиновые шарики от моли. Родители говорят, что персонал больницы начал подозревать их в издевательствах над ребенком. Подозреваю, сами они к тому времени уже привыкли к моим особенностям.
Хотя я любила жевать что-то шершавое и зернистое, я не могла заставить себя даже прикоснуться к некоторым предметам. Я ненавидела тесно облегающую одежду, одежду из плотной или «кусачей» материи. Стоило мне подумать о ней, как меня просто передергивало, по коже бежали мурашки и возникало чувство нервозности. Часто я просто начинала снимать все, что на мне было, даже находясь в публичном месте. Я постоянно сбрасывала обувь, особенно когда мы ехали в машине. Полагаю, я думала, что таким образом избавлюсь от противных мне вещей навсегда. Я «с мясом» отрывала ярлыки от одежды, хотя знала, что меня будут ругать за то, что на вещах остаются дырки. Думаю, только годами к пяти меня стало возможно убедить надеть что-то кроме любимых голубых шорт из полиэстера.
Кроме того, для меня были практически невыносимы многие звуки и яркий свет. Высокие, пронзительные, гудящие звуки терзали мои нервы. Свистки, праздничные дудки, флейты, трубы и их подобия выводили из себя и превращали мир в очень неприятное место. Яркий свет, полуденное солнце, огни стробоскопа, мигающие лампочки, люминесцентные лампы, казалось, жгли мне глаза. Сочетания резких звуков и яркого света было более чем достаточно, чтобы вызвать у меня перегрузку. В голове росло напряжение, желудок скручивало узлом, пульс учащался, сердце колотилось – до тех пор, пока я не находила свою зону спокойствия.
Я находила покой под водой. Я любила то ощущение, которое давало мне плавание. Я сама становилась жидкостью, колышущейся спокойно и плавно. Внутри меня все затихало. Вода, упругая и сильная, окутывала меня своей восхитительной темнотой и дарила мне тишину – настоящую тишину, не требующую от меня никаких усилий. Я могла провести так целое утро, долго-долго плавая под водой, погрузившись в тишину и темноту, пока мои легкие не заставляли меня вынырнуть, ища воздух.
Хотя бассейн был моей любимой зоной спокойствия, были и другие. Я часто отдыхала среди могучих ветвей огромного клена, который рос у нас на заднем дворе. Сидя на дереве, я могла наблюдать за происходящим, не взаимодействуя с миром. Моя роль была ролью наблюдателя. И наблюдателем я была хорошим. Меня завораживали действия людей, нюансы их манер. Мне часто хотелось стать каким-то другим человеком. Не то чтобы я сознательно что-то для этого делала – скорее, это получалось само собой, словно у меня не было выбора. Мама говорит, у меня хорошо получалось ухватить суть личности человека. Временами я просто копировала чью-то внешность и поведение. К примеру, если кто-то из моих одноклассников появлялся в очках, я тайком брала очки своей тети и надевала их, хотя почти ничего в них не видела. Если кто-то ломал руку, я приходила домой и начинала жаловаться, что у меня сломана рука – в итоге, мама сдавалась и делала мне гипс из муки с водой.
Но чаще я занималась гораздо более тщательным подражанием. Мне удивительно легко удавалось копировать акцент, интонации, выражения лица, жесты, походку, манеры. Я будто превращалась в человека, которого изображала. Не помню, как именно я выбирала объект копирования, но знаю, что это всегда были люди, которые казались мне красивыми – хотя необязательно красивыми в общепринятом смысле. Вряд ли я уделяла большое внимание внешности человека в целом. Помню, что меня привлекали отдельные черты лица. Мне могли понравиться волосы, цвет глаз или ровные зубы. Но больше всего меня интересовал нос. Прямые, ровные, «классические» носы отвечали моему чувству симметрии. Носы-кнопки, вздернутые, крючковатые, а особенно короткие и приплюснутые вызывали у меня отторжение. Мне хотелось подбежать к человеку, оторвать этот нос и слепить его заново. Я не задумывалась о внутреннем строении носа, о хрящах и костях. Для меня его форма была гибкой и податливой. Поэтому я не находила причин, почему чей-нибудь нос может отклоняться от прямой линии.
По словам родителей, им часто была непонятна не столько моя способность копировать других, сколько желание это делать. Им казалось, я поддаюсь давлению сверстников или хочу переделать себя. В тот период моей жизни это было не так. Лет до десяти я держалась в стороне от других. Я никогда по-настоящему не сравнивала их и себя. Мне не приходило в голову рассматривать себя как одну из учениц своего класса или как члена команды. Я ощущала себя словно бы невидимой. Я понимала, что другие люди могут видеть меня, слышать и разговаривать, но все равно считала, что отделена от мира. Я никогда не задумывалась, сторонились ли они меня – скорее, это я отгораживалась от них. Я разглядывала их в свое удовольствие, не задумываясь о том, что это может их раздражать. Я перенимала фрагменты их личности и никогда не беспокоилась, что меня могут считать «обезьяной», или что я могу потерять себя. Я всегда знала, кто я есть.
Если я и начинала терять себя, я знала, как себя вернуть. Под моей кроватью имелась чудесная симметричная ниша, образованная передней спинкой. Ниша была не более трех футов в ширину и двух в глубину – и в ней я всегда могла найти себя. Когда мир становился слишком сложным, слишком громким или слишком назойливым; когда возникало чувство, что я больше не выдержу, я знала, что могу залезть в эту нишу и вжаться в нее, пока не почувствую себя такой же прямоугольной и симметричной. Я могла стиснуть колени руками и загнать свои мысли в глубь костей, чтобы они прекратили свой бег в моей крови и затихли на время. Я могла заткнуть уши пальцами, стиснуть зубы, зажмурить глаза и повиснуть в окружающей меня тишине. А потом, когда была готова, я открывала глаза и возвращалась, чувствуя себя спокойной и собранной.
К тому времени, как я перешла во второй класс, я выработала несколько способов, как справиться с окружающим миром. В отличие от некоторых детей, которые выплескивали раздражение наружу, я предпочитала отступать и полагаться на молчаливую оборону. Если обстановка становилась слишком неприятной или запутанной, я просто отгораживалась и молча кипела внутри. Уверена, в моем поведении не было ничего очаровательного, но знаю, что оно воспринималось лучше, чем бурный выход эмоций. Не то чтобы я совсем не устраивала истерик. Устраивала и довольно часто, если верить тетушкам, которые со мной нянчились. По их словам, я в мгновение ока могла превратиться из спокойного, сосредоточенного и тихого ребенка в бушующий торнадо. В один момент я спокойно занималась своим делом (обычно строила дома и города из бумаги и картонных коробок), а в следующий – топтала ногами результаты своих трудов. Тети не знали причин моих срывов, а я ничего не объясняла. Полагаю, это случалось, когда моя сенсорная система была перегружена. Я не умела найти разрядку, когда сенсорные проблемы мешали мне заниматься тем, чем я хочу. Очевидно, я просто терпела до последнего, не умея распознать критический момент, а потом давала себе выход с помощью крика и слез.
Однако, я никогда не позволяла себе истерик на публике. Не знаю, почему именно, хотя у меня есть предположения. Я видела других детей, когда они закатывали истерики в магазинах. На них было жутко смотреть – их тела бились словно бы в судорогах, лица становились красными, даже багровыми, а губы синели. Они больше не были детьми. На моих глазах они превращались в комок раскаленной неуправляемой субстанции. Может быть, мой ужас перед таким поведением стал средством самоконтроля. Может быть, я знала, что если буду давать себе волю только дома, мне не грозит превратиться в подобное бесформенное чудовище.
Наверное, мое раннее детство может показаться странным или даже безрадостным, но это было не так. По крайней мере, не для меня. В моей голове жили образы, сменявшиеся, как кадры на экране, и я наслаждалась ощущением, что жизнь дана мне, чтобы получать от нее удовольствие. Я могла нырнуть в нее, если хотела, ускользнуть прочь, если считала нужным, или наблюдать со стороны, как случайный прохожий. Мне не приходило в голову, что другие дети взаимодействовали с миром совсем иначе, чем я. Родители тоже об этом не думали. Возможно, сверстники видели, что я другая, но они были слишком малы, чтобы придавать этому значение. В детстве я знала, как найти покой и тепло. Становясь старше, я часто желала вернуться в то время и место. Я и сейчас часто желаю этого.
Оглядываясь назад, я легко могу понять, почему мои родители, мой психиатр, мой педиатр считали меня либо развитой не по годам, либо относили мое поведение к причудливой разновидности нормы. Им не приходило в голову, что это как-то связано с аутизмом. Дети-аутисты жили в своем собственном мире. Они наносили себе вред, пронзительно кричали, впадали в истерики и никогда не разговаривали. Их помещали в психиатрические лечебницы. У них не было надежд на будущее. Так считали все. О том, что у меня могут быть трудности с обучением, тоже никто не думал. Я была одаренной. У одаренных детей не бывает трудностей с обучением. Сорок лет назад так тоже считали все.
Теперь, когда мои родители знают, что такое СА, они могут взглянуть на мое детство с совершенно иной точки зрения. В этом новом свете поступки, которые я совершала тогда и которые совершаю сейчас, выглядят гораздо более осмысленными и ясными, возможно, даже более правильными, учитывая мое восприятие мира. Сегодня, когда мы вместе обсуждаем прошлое, мы совершаем много открытий. В разговорах часто мелькают фразы: «Так вот, почему…» Или: «А мы считали, что…» В этих беседах нет обвинений, нет упреков, нет вопросов «что было бы, если». Сегодня есть гармония. Есть порядок. Есть целостность.