Глава 2
Пропасть становится шире
часть 1Не думаю, что подростковый период для кого-то бывает простым, но для меня это было увлекательное время. Время открытий, пусть не всегда легкое и беззаботное. Время простых и ярких впечатлений. Жизнь представлялась большой коробкой загадок в обертке невинности. Я сознавала, что чем-то отличаюсь от других, но по какой-то причине меня это никогда не задевало и не тревожило. Меня не заботило, что я живу с иным восприятием мира, и это не заботило моих друзей. Мы принимали друг друга и вместе исследовали мир.
Помню, что мои одноклассники, в целом, делились на три группы. Наверное, были и другие. Сейчас я понимаю, что каждая из этих групп строилась вокруг общих интересов –мечта для человека с СА. Хорошо помню компанию, к которой относилась я. В наш круг входили спортсмены, чирлидеры и члены школьного совета. Я примкнула к ним еще в младших классах, задолго до того, как мы стали задумываться, кем нам быть и чем заниматься. В школе мы славились своей дружбой. Это был сплоченный и надежный круг – редкость среди подростков. Мы были компанией, которая всегда заявляла о себе и высказывалась по любому вопросу. Ни одно событие не оставалось незамеченным – у нас обо всем имелось собственное мнение.
Мне легко было высказываться о чем бы то ни было. В нашей компании я была самой прямолинейной и открытой – порой чересчур, как считали даже друзья. Сама я никогда не ощущала, что «чересчур», а что нет. Мне и сейчас сложно найти вескую причину, чтобы держать мысли при себе. Слишком много неопределенности. Иногда люди хотят услышать мнение, иногда нет. Иногда они произносят что-то настолько невероятное, что просто невозможно промолчать. Иногда они молча сидят и как будто не замечают, что происходит вокруг. Вся эта двойственность сбивает с толку. Я не представляю, как можно понять, когда стоит озвучить свои мысли, а когда промолчать. На самом деле, я часто задумываюсь, не сказала ли я лишнего, или не поймут ли меня неправильно. Иногда я жалею о сказанном. Но я давно убедилась, что проще остановить гепарда в погоне за добычей, чем удержать слова, слетающие с моего языка.
Если бы моя школьная жизнь заключалась в том, чтобы выражать свое мнение, наверное, я бы каждую ночь засыпала счастливой. Но мне хотелось большего – не потому, что я хотела кому-то что-то доказать, и не потому, что ставила перед собой какие-то цели. Мне просто нравились некоторые занятия, и я хотела подробнее их изучить. В частности, было три вида деятельности, которые привлекли мое внимание в старших классах. Первое – соревнования по плаванию. Вода по-прежнему зачаровывала и успокаивала меня. К сожалению, это не делало меня хорошим пловцом. Я наивно решила, что, раз я люблю плавать, я смогу хорошо плавать в команде. Но я ошибалась. В чем-то у меня действительно был прирожденный талант. Я умела надолго задерживать дыхание, у меня были сильные ноги и хорошее телосложение. Но мне не давалось то, что действительно было важным для спорта. Я могла плавать часами, но только если двигала одновременно обеими руками или ногами. Боковая координация и баланс для меня были чистым мучением. Совместить замах левой рукой и толчок правой ногой представлялось невыполнимой задачей. Тренер списала меня со счетов, как только увидела мои попытки плавать. Однако, она оставила меня в команде и даже давала те же упражнения, что и другим. Она никогда не была со мной жестока или груба. Да и с чего бы? Она просто меня не замечала.
Я изо всех сил старалась не отставать от других пловцов. Я приходила на тренировки раньше всех и уходила последней, но не могла научиться тому, что требовалось. Я ходила на командные собрания, но никогда не понимала принципов взаимодействия в группе. На этих встречах я сидела одна, поглядывая на часы и ожидая, когда все закончится. Не думаю, что-то кто-то огорчился, когда я ушла из команды. Не могу сказать, что и сама огорчилась. Жаль только было расставаться с водой.
Иногда я жалею, что со мной не занимался кто-то более внимательный к индивидуальным особенностям, кто-то, кто понял бы, что мои проблемы с координацией – не просто пример ребенка, не годящегося для спорта. Я жалею, что не получила хоть какой-то поддержки. Но средняя школа, в каком-то смысле, была местом, где выживает сильнейший. Только ученики, имевшие очевидные проблемы, могли рассчитывать на помощь. Все остальные были предоставлены сами себе. Смирившись с фактом, что карьера пловца мне не светит, я записалась в ансамбль спортивного марша – но не как музыкант. Я стала танцевать с помпонами. Нелепый выбор, правда? Неужели я не понимала, что те же проблемы с координацией, что мешали мне стать хорошим пловцом, точно так же не дадут мне стать хорошим чирлидером?
На репетициях капитан команды становилась перед нами лицом и показывала движения. Похоже, все кроме меня понимали, что двигаться нужно в противоположном направлении тому, что видишь. Если капитан поднимала левую руку, все тоже поднимали левую. Но не я. Если она двигала левой рукой, я двигала правой; если она двигала правой, я двигала левой, и так далее. Я прекрасно понимала, что это неправильно, но что бы я ни делала и сколько бы ни говорила себе, что ее правая рука соответствует моей левой, я не могла преобразовать это знание в движение. Через пару недель таких мучений я поняла, что будет лучше, если я встану в заднем ряду; так я смогу копировать тех, кто смотрит в том же направлении, что и я. Со временем, ценой многочасовых тренировок я заставила себя выполнять танцевальные движения достаточно точно, ориентируясь на того, кто стоял впереди. Конечно, это был не единственный талант, необходимый танцору. Важно было не только запомнить движения, но и синхронизировать их с музыкой. И первое оказалось пустяком по сравнению со вторым. Я сбивалась с ритма, спотыкалась и каждый раз умоляла, чтобы меня поставили в задний ряд, хоть и не была самой высокой.
Тогда я так и не освоила мастерство танца – и потому же не освоила аэробику, ставшую популярной, когда я уже закончила школу. Разница была в том, что к тому времени я уже знала, что вряд ли смогу заниматься чем-то, где требуется координация. Будучи подростком, я не понимала, насколько глубоки корни моей, казалось бы, простой неуклюжести. Возможно, это и к лучшему. Я бы не испробовала и половины всего, если бы кто-то сказал мне, что я обречена на неудачу. Наверное, хорошо, что я была слишком зациклена на себе, чтобы думать об этом. Так или иначе, со временем я нашла занятие, которое меня привлекало, очаровывало и вдохновляло – и достигла в нем успеха. Я нашла клуб сценической речи и театрального искусства.
Мне кажется, артисты и творческие люди просто обязаны быть аспи. Если нет, они очень на них похожи. По крайней мере, они хорошо понимают аспи. Я всегда легко находила общий язык со своими товарищами по драмкружку, и большинство из них были чрезвычайно терпимы и открыты к разнообразию личных взглядов. Эта благодатная среда, где царила атмосфера тепла и поддержки, стала местом, где я смогла превратить многие свои аспи-черты в реальные и ценные преимущества. Меня вдохновляли другие нестандартно мыслящие люди, они научили меня видеть в языке нечто больше, чем инструмент для выражения простых нужд. Наконец-то я нашла для себя естественное место обитания.
часть 2Язык и сам процесс речи всегда вызывали у меня огромный интерес, но в полной мере я приобщилась к этой сокровищнице только в школьные годы. Слова и все, что с ними связано, завораживают меня бесконечно. Мои полки ломятся от книг, среди которых несколько тезаурусов, полдюжины словарей, книги со знаменитыми цитатами и стопка личных дневников с размышлениями. Язык привлекает меня, потому что он следует правилам: на самом деле, точности в нем больше, чем субъективности. Складывая слова в нужной последовательности, принимая в расчет интонацию, контекст и другие нюансы, писатель может оттачивать формулировку до тех пор, пока она не будет выражать то, что ему нужно. Я восхищаюсь возможностями, которые дают слова. Мне нравится в них все – но особенно сила, заложенная в них. Есть слова, которые приятны взгляду, которые обладают симметрией линий и эстетичной формой. Есть те, что завораживают своей мелодией, стоит их произнести. Если я обращаюсь с ними должным образом – внимательно и аккуратно – слова творят чудеса с моими ощущениями, с моим пониманием мира, потому что каждое из них обладает своим характером, своими чертами, своим уроком, который оно может преподать.
Иногда тщательность, с которой я подбираю слова, доходит до навязчивого ритуала. Часто я трачу слишком много времени на выбор каждого слова и переписывание предложения, чтобы оно выглядело, звучало и ощущалось правильно. Я зацикливаюсь, и это может полностью застопорить мой мыслительный процесс. В таком состоянии я не могу думать ни о чем другом, пока не найду идеальное слово или фразу. По этой причине процесс письма иногда затягивается – так, что я забываю о времени и других делах – но никогда не бывает бессмысленным или бесплодным.
Когда же я соединяла собственноручно написанные монологи с голосом, происходило нечто прекрасное. Я играла с голосом, работала с ним, заставляя достигать новых интонаций и высот, меняя громкость и ритм. Я наслаждалась ощущениями, которые оставлял голос: как он звучал в ушах, как резонировал в горле, как соскальзывал с губ. Когда я говорила, голос проделывал столь же напряженную работу, как и мой ум, когда я подбирала слова. Одни слова щекотали горло; другие легко скользили; третьи согревали изнутри. Когда мне удавалось подобрать их так, чтобы они выглядели, звучали и ощущались как надо, я понимала, что написала что-то стоящее. А когда у меня было что-то стоящее, я всегда выступала достаточно хорошо, чтобы оказаться в числе призеров.
Хотя мои выступления на конкурсах сценической речи остались в прошлом, я до сих пор работаю голосом, хотя и иначе. Я взяла в привычку копировать речь других людей, особенно если у них гнусавый или визгливый голос, или они говорят с сильным восточным или южным акцентом. Мне просто необходимо имитировать эти голоса, иначе они бьют по ушам, как если бы меня огрели мокрым полотенцем. Играя с неприятными голосами, я постепенно превращаю их в нечто приемлемое и интересное.
На конкурсах я чаще всего изображала работу на радио и телевидение. По сути, я сидела перед микрофоном и зачитывала для жюри сводку новостей, которую сама и написала. В таких соревнованиях я обычно выигрывала или занимала второе место. Их я любила больше всего, но еще мне нравились выступления, где требовалось использовать жесты, позы и другие невербальные средства. Я любила представлять себя куклой, которую можно оживить. Мне нравилось методично планировать – придумывать, как придать монологу или стихотворению больше смысла с помощью мимики, взгляда, жеста или перемены позы. Это была словно головоломка, которую я собирала по частям. Я даже не догадывалась, что это был замечательный способ научиться использовать невербальные средства не только на сцене. Я начинала понимать, что слова, написанные на бумаге, порой вынуждены кричать, чтобы быть услышанными, но для слов, произнесенных вслух и с нужным выражением, достаточно шепота – настолько сильна была эта комбинация.
Я никогда не испытывала волнения или страха, когда выступала на публике. Не знаю, почему так многие люди боятся сцены. Возможно, я что-то упускаю и не вижу какой-то очевидной проблемы публичных выступлений, которая недоступна моему пониманию. Может быть, я люблю говорить перед группой, потому что это одностороннее общение, не осложненное языком тела других людей и их невербальными сигналами. Если выбирать, то мне легче выступить перед большой группой, чем поговорить с одним-двумя отдельными людьми. Разговоры в маленькой компании заставляют меня напрягаться, как будто я иду на шпильках по обледеневшему тротуару. Когда я говорю с другими, мне трудно следить за ходом разговора. Я перебиваю людей, сумбурно высказываю собственные мысли, и так почти всегда. Когда я выступала со сценическими монологами, все было иначе. Было проще. Я никогда не запиналась. Стоя на сцене, я чувствовала себя легко и свободно – притом что выступала всегда одна, без какой-либо поддержки. Все мысли, которые я держала взаперти целый день, все мои наблюдения за жизнью и странные навязчивые размышления могли покинуть мое сознание и поселиться в чьей-то другой голове. Высказав их вслух, я наконец-то могла перейти к другим делам и идеям.
Театральные конкурсы дали мне многое понять о самой себе, в том числе, и за пределами сцены. На сцене я могла примерить на себя полный набор человеческих эмоций, даже тех, что мне обычно не свойственны. И так же легко я могла сбросить их и убрать на полку до следующего раза. Но вне сцены у меня не было такой роскоши как притворство. Я помню, как я впервые поняла, что есть огромная разница между тем, кем я могла вообразить себя на сцене, и тем, что я могла из себя выдавить, оказавшись среди людей. Когда мне приходилось быть самой собой перед теми, кого я мало знаю или вовсе вижу в первый раз, я буквально застывала на месте.
Задним числом я понимаю, что синдром Аспергера настойчиво вмешивался в мою реальность. Он бурлил и выплескивался через край. Он сжимал мои нервы холодной мокрой рукой, заставляя их леденеть. Как я ни пыталась, я не могла свободно перемещаться между миром нормальности и ненормальности. Каждый раз я громогласно заявляла о своем присутствии. В мире нормальности я была более-менее уверена в себе и в целом могла сохранять присутствие духа, хотя все время волновалась, что рано или поздно кто-то заметит во мне чужака. Но стоило шагнуть в мир странного, как клей, скреплявший меня изнутри, размягчался и таял. Внезапно, без всякого предупреждения, мои нервы выскакивали на первый план и требовали моего внимания, лишая возможности вспомнить хоть какие-то приемы общения с людьми или невербальные знаки, которыми я пользовалась на сцене. Со мной творилось что-то странное – и я, как в детстве, уходила в себя. Я закрывала разум от всего, что происходило вокруг, даже от смеха и шуток, дружеской беседы или добрых пожеланий в мой адрес. Я сосредотачивалась на том, чтобы ни о чем не думать, мысленно считая до бесконечности и желая оказаться в тишине, подальше от шума. Может быть, это была сенсорная перегрузка. Может, я терялась, потому что не могла предсказать, что будет дальше. Может быть, мне просто было неуютно в замкнутом пространстве с посторонними людьми. Точно я знаю одно – эти моменты были ужасны. Лица начинали сливаться между собой, голоса превращались в какофонию, восприятие играло со мной странные шутки. Все происходило словно замедленно, и проходила вечность, пока я могла найти тихий угол или пустую комнату, чтобы придти в себя. Это было не просто, но я всегда могла успокоиться – нужно было только время.
часть 3Изучать все, что касается языка, несомненно, было одним из моих любимых занятий, но даже оно не могло сравниться с моей страстью к вестернам и романтическим комедиям Голливуда. Когда я не смотрела кино по телевизору и не перечитывала свою обширную коллекцию журналов и книг на тему кинематографа, я листала страницы любой книги, художественной или нет, где говорилось о ковбоях, ограблениях поездов, индейцах, первопроходцах и поселенцах Дикого Запада. Я обожала все, что касалось жизни Америки начала 19 века. Я ездила на лошади без седла, потому что так ездили индейцы. На первые деньги, заработанные мною в качестве няни, я купила ковбойскую шляпу. Я даже начала изучать свою родословную, чтобы узнать, нет ли у меня родственных связей со знаменитым стрелком и любителем азартных игр Доком Холлидеем. Другие девочки, по-видимому, не разделяли моего интереса к старому западу; впрочем, не разделяли и парни. Никто из них особенно не возражал, когда я без умолку говорила о том, какие это были замечательные времена. Они вежливо меня терпели, но не могли ничего добавить к разговору. Со временем я перестала обсуждать с друзьями свои любимые темы, но не перестала думать о них и наслаждаться ими в одиночку. Я одна ходила в кино на вестерны и старые фильмы, ни секунды не думая о том, что это «не круто». Я записывала вестерн-сериалы на аудиокассеты и слушала их снова и снова вместо радио. Я в одиночку блуждала по архивам библиотеки – мне даже в голову не приходило позвать кого-то поискать вместе со мной книги об Энни Оукли, Диком Билле Хикоке или Сидящем Быке. Я спорила с учителями, когда они убеждали меня почитать что-то кроме книг о вестернах, и отвечала, что моя цель – прочесть все книги обо всех героях Дикого Запада, которые только есть в библиотеке. И, кажется, я этой цели достигла.
Думаю, момент, когда я стала все больше погружаться в свои интересы, и стал той точкой, когда я начала терять контакт со своим кругом друзей. Удивительно, что сверстники терпели меня и мои странности. По правде говоря, могло бы быть и иначе, если бы не мой хороший друг по имени Крейг. Он был умным, веселым, и все его обожали. Когда он был рядом, мой статус в любой компании вырастал моментально. Он был моим другом целую вечность, и за все эти годы стал чуть ли не моим опекуном. Я не знаю, видел ли он, как сложно мне общаться с людьми без чьей-либо подсказки, и догадывался ли, как меня скручивало в узел в любой новой компании или новой ситуации, но каким-то образом он всегда оказывался рядом, когда я ощущала, будто зажата в угол или пытаюсь бороться с течением. Деликатно и незаметно он поддерживал меня, занимая мне место в столовой, провожая в класс или отвозя на вечеринку. Он устраивал мне свидания с парнями, смешил, когда мои нервы начинали звенеть, и составлял мне компанию, когда я оказывалась одна среди толпы людей. Однажды он даже поехал с нами в семейное путешествие, когда человек, которого я пригласила сначала, вынужден был отказаться. Крейг приходил на выручку еще до того, как я понимала, что мне нужна помощь.
Моя дружба с Крейгом была идеальна, она полностью меня устраивала. У меня хорошо получается дружить, когда я могу свободно проявлять свои отличия. Я чувствую себя спокойно и уверенно с теми немногими друзьями, которые хорошо меня знают и понимают мои особенности. Но c друзьями или без, я едва ли могу вспомнить время, когда я бы не предпочитала быть одна. В отличие от большинства окружающих, при взрослении я не ощущала потребности создавать глубокие и сильные связи с другими людьми. Не думаю, что я когда-либо сознательно искала друзей или игнорировала их. Я была приветлива с теми, кого знала, и вежлива с теми, с кем лишь сталкивалась в коридорах. Мне хорошо удавался обмен остротами, короткими ответами, которые больше походили на реплики из моих театральных монологов, чем на двусторонний разговор.
Полагаю, в целом, я была довольно поверхностна в своих отношениях со сверстниками. По сути, они не имели для меня большого значения. Не то чтобы мне не нравились люди, с которыми я общалась, вовсе нет. Просто я бы не сильно огорчилась, окажись я одна без всякой компании. Мои собственные монологи и мысли всегда были моими лучшими друзьями. Я с радостью проводила время одна, разговаривала сама с собой и сама себя развлекала. Думаю, я и в гости приглашала друзей лишь потому, что это предлагали родители, и потому что так было положено. Я умела следовать правилам подростковых джунглей ровно так же, как умела следовать правилам бейсбола.
Я очень четко осознавала правила, которые мои друзья устанавливали для самих себя и компании, особенно если они касались поведения и других социальных навыков. У меня в голове была словно картотека, в которой я классифицировала действия людей, отмечая их различия и особенности со смесью абстрактного интереса и искреннего любопытства, почему они ведут себя именно так. Я стала очень хорошо замечать мельчайшие движения и жесты своих подруг. Как они отбрасывают назад длинные волосы, или убирают прядь волос за ухо, или устраивают на голове невообразимую композицию из косичек, бантов и локонов. Я мысленно отмечала, как они пользуются взглядом – распахивая глаза при оживленной и громкой беседе или опуская взгляд на тихих и спокойных фразах. Меня завораживало, как двигались их руки при разговоре – они складывались в различные фигуры, похожие на домики, и переплетались между собой, словно в самих пальцах было заложено послание. Я наблюдала за людьми как ученый наблюдает за экспериментом. Но я никогда не чувствовала словно смотрюсь в зеркало. Я всегда ощущала, что я – здесь, а они – там.
часть 4 (конец главы)Так же тщательно, как я отмечала поведение людей, я делала мысленные пометки, как они одеваются. Модные тенденции были мне любопытны, но я никогда не считала их чем-то заслуживающим серьезного отношения. Тем не менее, я видела, что сверстники подходили к выбору одежды весьма серьезно, и каждый копировал чей-то стиль. Я знала, что правила моды полагается соблюдать, но, как ни старалась, всегда их нарушала. Как и в раннем детстве, я боролась с тканями, цветами и узорами, и просто не могла заставить себя носить некоторые вещи. Узкие джинсы, сползавшие на бедра, бордовые блузки, шерстяные жакеты, натиравшие шею до красноты – все это было не для меня. Я выбирала расцветку лишь слегка выходящую за рамки общепринятого и подбирала такие предметы одежды, чтобы не слишком выделяться, но и не чувствовать себя несчастной. Но если эти «почти модные» вещи оказывались грязными, я надевала то, что подворачивалось под руку, даже если оно не сочеталось между собой. Мне было все равно. Я одевалась ради комфорта и удобства, а не ради моды.
Это сводило с ума моих подруг. Они постоянно твердили, чтобы я уделяла больше внимания своей внешности. Они тащили меня в школьный туалет и начинали давать советы, как пользоваться макияжем и укладывать волосы. Они повторяли, как ужасно, что я не брею ноги, или заправляю кофточку в штаны, или ношу одно и то же несколько дней подряд. Особенно им не нравилась моя обувь, но гораздо сильнее мне не нравилось, как сдавливала мои ноги скользкая кожа туфель или жесткая ткань теннисных кроссовок. Поэтому я надевала в школу домашние тапочки. Я их считала довольно забавной обувью и не видела в них ничего плохого, вопреки бурным протестам подруг.
Когда происходящее следовало определенным правилам, я легко могла подыграть. Правила были – и остаются – моими верными друзьями. Я люблю правила. Они делают ситуацию простой и понятной. Ты знаешь, что нужно делать. Проблема в том, что правила меняются, а если и нет – люди их нарушают. Меня ужасно раздражает, когда такое происходит. В жизни есть вещи, которые существуют как данность. На «спасибо» отвечают «пожалуйста». Открывая дверь, нужно придержать ее для того, кто идет следом. К пожилым нужно относиться с уважением. Когда стоишь в очереди, нельзя лезть вперед других. Нельзя разговаривать громко в библиотеке. Когда с кем-то говоришь, нужно на него смотреть. Список можно продолжать долго, но суть остается та же: правила – это карты, по которым мы ориентируемся, как себя вести и чего ожидать. Когда правила нарушаются, все летит вверх тормашками.
Если бы все подростковые правила незыблемо делили мир на «хорошо» и «плохо», наверное, никто бы в школе и не заметил, что я как-то отличаюсь от других. Но, как оказалось, большинство правил исчезали, как только они кого-то не устраивали. А когда нарушенные правила лишали меня твердой опоры, мне приходилось устанавливать свои. Мои правила отличались известных мне прежде. Мои правила позволяли мне поступать так, как я считаю нужным. Кроме того, в них проявлялись некоторые из моих менее очевидных отличий.
Вращаясь в мире подростков, я стала замечать, что у каждого имелась некая мелкая привычка, к которой они прибегали, когда нервничали или были рассеянны. Кто-то грыз ногти, кто-то кусал губы, жевал кончики волос или подергивал мускулами. Я замечала, как друзья напевают что-то под нос, втягивают воздух сквозь зубы, постукивают ногой по полу. Я знала, что всё это люди делают, чтобы успокоиться или занять время, но, полагаю, моя собственная привычка была уникальной – по крайней мере, в моей компании. Хотя я терпеть не могла математику, я обожала круглые числа. Со временем эта тяга превратилась в привычку все делать по десять. Я каждый день проезжала на велосипеде десять миль. Ровно десять, не больше и не меньше, даже если мне приходилось на себе тащить велосипед до дома или наматывать круги в гараже, пока счетчик не достигнет нужной отметки. Я проплывала в бассейне десять раз туда и обратно. Я делала комплексы из десяти упражнений по десять повторов. Каждую лестницу я преодолевала за десять шагов, пропуская или повторяя ступеньки для ровного счета.
Пройдет не один год прежде чем я пойму, что очень многое из того, что я делаю и думаю, другие люди не делают и не думают. В школе я только начинала видеть, каким странным был мой мир – не глупым или неправильным, просто иным. В то время меня это устраивало. Мне было не трудно быть одной, в стороне от других. Я не чувствовала одиночества. Мои друзья никогда не отталкивали меня, не забывали обо мне и не отдалялись. Люди занимались своими делами и большую часть происходящего воспринимали как есть.
Мои подростковые воспоминания полны хороших моментов и хороших людей. Даже когда в памяти возникает что-то дурное или неприглядное, что могло бы меня тогда ранить, я способна отбросить это, как бесполезную деталь. Моя школьная жизнь сулила мне яркое будущее, она давала мне силу, уверенность и способность видеть личность в самой себе. Только одного не дал мне тесный круг друзей, учителей, советчиков и наставников; он не cмог защитить меня от пустоты, которая едва не погубила меня, когда я оставила привычную жизнь позади.
Пропасть становится шире
часть 1Не думаю, что подростковый период для кого-то бывает простым, но для меня это было увлекательное время. Время открытий, пусть не всегда легкое и беззаботное. Время простых и ярких впечатлений. Жизнь представлялась большой коробкой загадок в обертке невинности. Я сознавала, что чем-то отличаюсь от других, но по какой-то причине меня это никогда не задевало и не тревожило. Меня не заботило, что я живу с иным восприятием мира, и это не заботило моих друзей. Мы принимали друг друга и вместе исследовали мир.
Помню, что мои одноклассники, в целом, делились на три группы. Наверное, были и другие. Сейчас я понимаю, что каждая из этих групп строилась вокруг общих интересов –мечта для человека с СА. Хорошо помню компанию, к которой относилась я. В наш круг входили спортсмены, чирлидеры и члены школьного совета. Я примкнула к ним еще в младших классах, задолго до того, как мы стали задумываться, кем нам быть и чем заниматься. В школе мы славились своей дружбой. Это был сплоченный и надежный круг – редкость среди подростков. Мы были компанией, которая всегда заявляла о себе и высказывалась по любому вопросу. Ни одно событие не оставалось незамеченным – у нас обо всем имелось собственное мнение.
Мне легко было высказываться о чем бы то ни было. В нашей компании я была самой прямолинейной и открытой – порой чересчур, как считали даже друзья. Сама я никогда не ощущала, что «чересчур», а что нет. Мне и сейчас сложно найти вескую причину, чтобы держать мысли при себе. Слишком много неопределенности. Иногда люди хотят услышать мнение, иногда нет. Иногда они произносят что-то настолько невероятное, что просто невозможно промолчать. Иногда они молча сидят и как будто не замечают, что происходит вокруг. Вся эта двойственность сбивает с толку. Я не представляю, как можно понять, когда стоит озвучить свои мысли, а когда промолчать. На самом деле, я часто задумываюсь, не сказала ли я лишнего, или не поймут ли меня неправильно. Иногда я жалею о сказанном. Но я давно убедилась, что проще остановить гепарда в погоне за добычей, чем удержать слова, слетающие с моего языка.
Если бы моя школьная жизнь заключалась в том, чтобы выражать свое мнение, наверное, я бы каждую ночь засыпала счастливой. Но мне хотелось большего – не потому, что я хотела кому-то что-то доказать, и не потому, что ставила перед собой какие-то цели. Мне просто нравились некоторые занятия, и я хотела подробнее их изучить. В частности, было три вида деятельности, которые привлекли мое внимание в старших классах. Первое – соревнования по плаванию. Вода по-прежнему зачаровывала и успокаивала меня. К сожалению, это не делало меня хорошим пловцом. Я наивно решила, что, раз я люблю плавать, я смогу хорошо плавать в команде. Но я ошибалась. В чем-то у меня действительно был прирожденный талант. Я умела надолго задерживать дыхание, у меня были сильные ноги и хорошее телосложение. Но мне не давалось то, что действительно было важным для спорта. Я могла плавать часами, но только если двигала одновременно обеими руками или ногами. Боковая координация и баланс для меня были чистым мучением. Совместить замах левой рукой и толчок правой ногой представлялось невыполнимой задачей. Тренер списала меня со счетов, как только увидела мои попытки плавать. Однако, она оставила меня в команде и даже давала те же упражнения, что и другим. Она никогда не была со мной жестока или груба. Да и с чего бы? Она просто меня не замечала.
Я изо всех сил старалась не отставать от других пловцов. Я приходила на тренировки раньше всех и уходила последней, но не могла научиться тому, что требовалось. Я ходила на командные собрания, но никогда не понимала принципов взаимодействия в группе. На этих встречах я сидела одна, поглядывая на часы и ожидая, когда все закончится. Не думаю, что-то кто-то огорчился, когда я ушла из команды. Не могу сказать, что и сама огорчилась. Жаль только было расставаться с водой.
Иногда я жалею, что со мной не занимался кто-то более внимательный к индивидуальным особенностям, кто-то, кто понял бы, что мои проблемы с координацией – не просто пример ребенка, не годящегося для спорта. Я жалею, что не получила хоть какой-то поддержки. Но средняя школа, в каком-то смысле, была местом, где выживает сильнейший. Только ученики, имевшие очевидные проблемы, могли рассчитывать на помощь. Все остальные были предоставлены сами себе. Смирившись с фактом, что карьера пловца мне не светит, я записалась в ансамбль спортивного марша – но не как музыкант. Я стала танцевать с помпонами. Нелепый выбор, правда? Неужели я не понимала, что те же проблемы с координацией, что мешали мне стать хорошим пловцом, точно так же не дадут мне стать хорошим чирлидером?
На репетициях капитан команды становилась перед нами лицом и показывала движения. Похоже, все кроме меня понимали, что двигаться нужно в противоположном направлении тому, что видишь. Если капитан поднимала левую руку, все тоже поднимали левую. Но не я. Если она двигала левой рукой, я двигала правой; если она двигала правой, я двигала левой, и так далее. Я прекрасно понимала, что это неправильно, но что бы я ни делала и сколько бы ни говорила себе, что ее правая рука соответствует моей левой, я не могла преобразовать это знание в движение. Через пару недель таких мучений я поняла, что будет лучше, если я встану в заднем ряду; так я смогу копировать тех, кто смотрит в том же направлении, что и я. Со временем, ценой многочасовых тренировок я заставила себя выполнять танцевальные движения достаточно точно, ориентируясь на того, кто стоял впереди. Конечно, это был не единственный талант, необходимый танцору. Важно было не только запомнить движения, но и синхронизировать их с музыкой. И первое оказалось пустяком по сравнению со вторым. Я сбивалась с ритма, спотыкалась и каждый раз умоляла, чтобы меня поставили в задний ряд, хоть и не была самой высокой.
Тогда я так и не освоила мастерство танца – и потому же не освоила аэробику, ставшую популярной, когда я уже закончила школу. Разница была в том, что к тому времени я уже знала, что вряд ли смогу заниматься чем-то, где требуется координация. Будучи подростком, я не понимала, насколько глубоки корни моей, казалось бы, простой неуклюжести. Возможно, это и к лучшему. Я бы не испробовала и половины всего, если бы кто-то сказал мне, что я обречена на неудачу. Наверное, хорошо, что я была слишком зациклена на себе, чтобы думать об этом. Так или иначе, со временем я нашла занятие, которое меня привлекало, очаровывало и вдохновляло – и достигла в нем успеха. Я нашла клуб сценической речи и театрального искусства.
Мне кажется, артисты и творческие люди просто обязаны быть аспи. Если нет, они очень на них похожи. По крайней мере, они хорошо понимают аспи. Я всегда легко находила общий язык со своими товарищами по драмкружку, и большинство из них были чрезвычайно терпимы и открыты к разнообразию личных взглядов. Эта благодатная среда, где царила атмосфера тепла и поддержки, стала местом, где я смогла превратить многие свои аспи-черты в реальные и ценные преимущества. Меня вдохновляли другие нестандартно мыслящие люди, они научили меня видеть в языке нечто больше, чем инструмент для выражения простых нужд. Наконец-то я нашла для себя естественное место обитания.
часть 2Язык и сам процесс речи всегда вызывали у меня огромный интерес, но в полной мере я приобщилась к этой сокровищнице только в школьные годы. Слова и все, что с ними связано, завораживают меня бесконечно. Мои полки ломятся от книг, среди которых несколько тезаурусов, полдюжины словарей, книги со знаменитыми цитатами и стопка личных дневников с размышлениями. Язык привлекает меня, потому что он следует правилам: на самом деле, точности в нем больше, чем субъективности. Складывая слова в нужной последовательности, принимая в расчет интонацию, контекст и другие нюансы, писатель может оттачивать формулировку до тех пор, пока она не будет выражать то, что ему нужно. Я восхищаюсь возможностями, которые дают слова. Мне нравится в них все – но особенно сила, заложенная в них. Есть слова, которые приятны взгляду, которые обладают симметрией линий и эстетичной формой. Есть те, что завораживают своей мелодией, стоит их произнести. Если я обращаюсь с ними должным образом – внимательно и аккуратно – слова творят чудеса с моими ощущениями, с моим пониманием мира, потому что каждое из них обладает своим характером, своими чертами, своим уроком, который оно может преподать.
Иногда тщательность, с которой я подбираю слова, доходит до навязчивого ритуала. Часто я трачу слишком много времени на выбор каждого слова и переписывание предложения, чтобы оно выглядело, звучало и ощущалось правильно. Я зацикливаюсь, и это может полностью застопорить мой мыслительный процесс. В таком состоянии я не могу думать ни о чем другом, пока не найду идеальное слово или фразу. По этой причине процесс письма иногда затягивается – так, что я забываю о времени и других делах – но никогда не бывает бессмысленным или бесплодным.
Когда же я соединяла собственноручно написанные монологи с голосом, происходило нечто прекрасное. Я играла с голосом, работала с ним, заставляя достигать новых интонаций и высот, меняя громкость и ритм. Я наслаждалась ощущениями, которые оставлял голос: как он звучал в ушах, как резонировал в горле, как соскальзывал с губ. Когда я говорила, голос проделывал столь же напряженную работу, как и мой ум, когда я подбирала слова. Одни слова щекотали горло; другие легко скользили; третьи согревали изнутри. Когда мне удавалось подобрать их так, чтобы они выглядели, звучали и ощущались как надо, я понимала, что написала что-то стоящее. А когда у меня было что-то стоящее, я всегда выступала достаточно хорошо, чтобы оказаться в числе призеров.
Хотя мои выступления на конкурсах сценической речи остались в прошлом, я до сих пор работаю голосом, хотя и иначе. Я взяла в привычку копировать речь других людей, особенно если у них гнусавый или визгливый голос, или они говорят с сильным восточным или южным акцентом. Мне просто необходимо имитировать эти голоса, иначе они бьют по ушам, как если бы меня огрели мокрым полотенцем. Играя с неприятными голосами, я постепенно превращаю их в нечто приемлемое и интересное.
На конкурсах я чаще всего изображала работу на радио и телевидение. По сути, я сидела перед микрофоном и зачитывала для жюри сводку новостей, которую сама и написала. В таких соревнованиях я обычно выигрывала или занимала второе место. Их я любила больше всего, но еще мне нравились выступления, где требовалось использовать жесты, позы и другие невербальные средства. Я любила представлять себя куклой, которую можно оживить. Мне нравилось методично планировать – придумывать, как придать монологу или стихотворению больше смысла с помощью мимики, взгляда, жеста или перемены позы. Это была словно головоломка, которую я собирала по частям. Я даже не догадывалась, что это был замечательный способ научиться использовать невербальные средства не только на сцене. Я начинала понимать, что слова, написанные на бумаге, порой вынуждены кричать, чтобы быть услышанными, но для слов, произнесенных вслух и с нужным выражением, достаточно шепота – настолько сильна была эта комбинация.
Я никогда не испытывала волнения или страха, когда выступала на публике. Не знаю, почему так многие люди боятся сцены. Возможно, я что-то упускаю и не вижу какой-то очевидной проблемы публичных выступлений, которая недоступна моему пониманию. Может быть, я люблю говорить перед группой, потому что это одностороннее общение, не осложненное языком тела других людей и их невербальными сигналами. Если выбирать, то мне легче выступить перед большой группой, чем поговорить с одним-двумя отдельными людьми. Разговоры в маленькой компании заставляют меня напрягаться, как будто я иду на шпильках по обледеневшему тротуару. Когда я говорю с другими, мне трудно следить за ходом разговора. Я перебиваю людей, сумбурно высказываю собственные мысли, и так почти всегда. Когда я выступала со сценическими монологами, все было иначе. Было проще. Я никогда не запиналась. Стоя на сцене, я чувствовала себя легко и свободно – притом что выступала всегда одна, без какой-либо поддержки. Все мысли, которые я держала взаперти целый день, все мои наблюдения за жизнью и странные навязчивые размышления могли покинуть мое сознание и поселиться в чьей-то другой голове. Высказав их вслух, я наконец-то могла перейти к другим делам и идеям.
Театральные конкурсы дали мне многое понять о самой себе, в том числе, и за пределами сцены. На сцене я могла примерить на себя полный набор человеческих эмоций, даже тех, что мне обычно не свойственны. И так же легко я могла сбросить их и убрать на полку до следующего раза. Но вне сцены у меня не было такой роскоши как притворство. Я помню, как я впервые поняла, что есть огромная разница между тем, кем я могла вообразить себя на сцене, и тем, что я могла из себя выдавить, оказавшись среди людей. Когда мне приходилось быть самой собой перед теми, кого я мало знаю или вовсе вижу в первый раз, я буквально застывала на месте.
Задним числом я понимаю, что синдром Аспергера настойчиво вмешивался в мою реальность. Он бурлил и выплескивался через край. Он сжимал мои нервы холодной мокрой рукой, заставляя их леденеть. Как я ни пыталась, я не могла свободно перемещаться между миром нормальности и ненормальности. Каждый раз я громогласно заявляла о своем присутствии. В мире нормальности я была более-менее уверена в себе и в целом могла сохранять присутствие духа, хотя все время волновалась, что рано или поздно кто-то заметит во мне чужака. Но стоило шагнуть в мир странного, как клей, скреплявший меня изнутри, размягчался и таял. Внезапно, без всякого предупреждения, мои нервы выскакивали на первый план и требовали моего внимания, лишая возможности вспомнить хоть какие-то приемы общения с людьми или невербальные знаки, которыми я пользовалась на сцене. Со мной творилось что-то странное – и я, как в детстве, уходила в себя. Я закрывала разум от всего, что происходило вокруг, даже от смеха и шуток, дружеской беседы или добрых пожеланий в мой адрес. Я сосредотачивалась на том, чтобы ни о чем не думать, мысленно считая до бесконечности и желая оказаться в тишине, подальше от шума. Может быть, это была сенсорная перегрузка. Может, я терялась, потому что не могла предсказать, что будет дальше. Может быть, мне просто было неуютно в замкнутом пространстве с посторонними людьми. Точно я знаю одно – эти моменты были ужасны. Лица начинали сливаться между собой, голоса превращались в какофонию, восприятие играло со мной странные шутки. Все происходило словно замедленно, и проходила вечность, пока я могла найти тихий угол или пустую комнату, чтобы придти в себя. Это было не просто, но я всегда могла успокоиться – нужно было только время.
часть 3Изучать все, что касается языка, несомненно, было одним из моих любимых занятий, но даже оно не могло сравниться с моей страстью к вестернам и романтическим комедиям Голливуда. Когда я не смотрела кино по телевизору и не перечитывала свою обширную коллекцию журналов и книг на тему кинематографа, я листала страницы любой книги, художественной или нет, где говорилось о ковбоях, ограблениях поездов, индейцах, первопроходцах и поселенцах Дикого Запада. Я обожала все, что касалось жизни Америки начала 19 века. Я ездила на лошади без седла, потому что так ездили индейцы. На первые деньги, заработанные мною в качестве няни, я купила ковбойскую шляпу. Я даже начала изучать свою родословную, чтобы узнать, нет ли у меня родственных связей со знаменитым стрелком и любителем азартных игр Доком Холлидеем. Другие девочки, по-видимому, не разделяли моего интереса к старому западу; впрочем, не разделяли и парни. Никто из них особенно не возражал, когда я без умолку говорила о том, какие это были замечательные времена. Они вежливо меня терпели, но не могли ничего добавить к разговору. Со временем я перестала обсуждать с друзьями свои любимые темы, но не перестала думать о них и наслаждаться ими в одиночку. Я одна ходила в кино на вестерны и старые фильмы, ни секунды не думая о том, что это «не круто». Я записывала вестерн-сериалы на аудиокассеты и слушала их снова и снова вместо радио. Я в одиночку блуждала по архивам библиотеки – мне даже в голову не приходило позвать кого-то поискать вместе со мной книги об Энни Оукли, Диком Билле Хикоке или Сидящем Быке. Я спорила с учителями, когда они убеждали меня почитать что-то кроме книг о вестернах, и отвечала, что моя цель – прочесть все книги обо всех героях Дикого Запада, которые только есть в библиотеке. И, кажется, я этой цели достигла.
Думаю, момент, когда я стала все больше погружаться в свои интересы, и стал той точкой, когда я начала терять контакт со своим кругом друзей. Удивительно, что сверстники терпели меня и мои странности. По правде говоря, могло бы быть и иначе, если бы не мой хороший друг по имени Крейг. Он был умным, веселым, и все его обожали. Когда он был рядом, мой статус в любой компании вырастал моментально. Он был моим другом целую вечность, и за все эти годы стал чуть ли не моим опекуном. Я не знаю, видел ли он, как сложно мне общаться с людьми без чьей-либо подсказки, и догадывался ли, как меня скручивало в узел в любой новой компании или новой ситуации, но каким-то образом он всегда оказывался рядом, когда я ощущала, будто зажата в угол или пытаюсь бороться с течением. Деликатно и незаметно он поддерживал меня, занимая мне место в столовой, провожая в класс или отвозя на вечеринку. Он устраивал мне свидания с парнями, смешил, когда мои нервы начинали звенеть, и составлял мне компанию, когда я оказывалась одна среди толпы людей. Однажды он даже поехал с нами в семейное путешествие, когда человек, которого я пригласила сначала, вынужден был отказаться. Крейг приходил на выручку еще до того, как я понимала, что мне нужна помощь.
Моя дружба с Крейгом была идеальна, она полностью меня устраивала. У меня хорошо получается дружить, когда я могу свободно проявлять свои отличия. Я чувствую себя спокойно и уверенно с теми немногими друзьями, которые хорошо меня знают и понимают мои особенности. Но c друзьями или без, я едва ли могу вспомнить время, когда я бы не предпочитала быть одна. В отличие от большинства окружающих, при взрослении я не ощущала потребности создавать глубокие и сильные связи с другими людьми. Не думаю, что я когда-либо сознательно искала друзей или игнорировала их. Я была приветлива с теми, кого знала, и вежлива с теми, с кем лишь сталкивалась в коридорах. Мне хорошо удавался обмен остротами, короткими ответами, которые больше походили на реплики из моих театральных монологов, чем на двусторонний разговор.
Полагаю, в целом, я была довольно поверхностна в своих отношениях со сверстниками. По сути, они не имели для меня большого значения. Не то чтобы мне не нравились люди, с которыми я общалась, вовсе нет. Просто я бы не сильно огорчилась, окажись я одна без всякой компании. Мои собственные монологи и мысли всегда были моими лучшими друзьями. Я с радостью проводила время одна, разговаривала сама с собой и сама себя развлекала. Думаю, я и в гости приглашала друзей лишь потому, что это предлагали родители, и потому что так было положено. Я умела следовать правилам подростковых джунглей ровно так же, как умела следовать правилам бейсбола.
Я очень четко осознавала правила, которые мои друзья устанавливали для самих себя и компании, особенно если они касались поведения и других социальных навыков. У меня в голове была словно картотека, в которой я классифицировала действия людей, отмечая их различия и особенности со смесью абстрактного интереса и искреннего любопытства, почему они ведут себя именно так. Я стала очень хорошо замечать мельчайшие движения и жесты своих подруг. Как они отбрасывают назад длинные волосы, или убирают прядь волос за ухо, или устраивают на голове невообразимую композицию из косичек, бантов и локонов. Я мысленно отмечала, как они пользуются взглядом – распахивая глаза при оживленной и громкой беседе или опуская взгляд на тихих и спокойных фразах. Меня завораживало, как двигались их руки при разговоре – они складывались в различные фигуры, похожие на домики, и переплетались между собой, словно в самих пальцах было заложено послание. Я наблюдала за людьми как ученый наблюдает за экспериментом. Но я никогда не чувствовала словно смотрюсь в зеркало. Я всегда ощущала, что я – здесь, а они – там.
часть 4 (конец главы)Так же тщательно, как я отмечала поведение людей, я делала мысленные пометки, как они одеваются. Модные тенденции были мне любопытны, но я никогда не считала их чем-то заслуживающим серьезного отношения. Тем не менее, я видела, что сверстники подходили к выбору одежды весьма серьезно, и каждый копировал чей-то стиль. Я знала, что правила моды полагается соблюдать, но, как ни старалась, всегда их нарушала. Как и в раннем детстве, я боролась с тканями, цветами и узорами, и просто не могла заставить себя носить некоторые вещи. Узкие джинсы, сползавшие на бедра, бордовые блузки, шерстяные жакеты, натиравшие шею до красноты – все это было не для меня. Я выбирала расцветку лишь слегка выходящую за рамки общепринятого и подбирала такие предметы одежды, чтобы не слишком выделяться, но и не чувствовать себя несчастной. Но если эти «почти модные» вещи оказывались грязными, я надевала то, что подворачивалось под руку, даже если оно не сочеталось между собой. Мне было все равно. Я одевалась ради комфорта и удобства, а не ради моды.
Это сводило с ума моих подруг. Они постоянно твердили, чтобы я уделяла больше внимания своей внешности. Они тащили меня в школьный туалет и начинали давать советы, как пользоваться макияжем и укладывать волосы. Они повторяли, как ужасно, что я не брею ноги, или заправляю кофточку в штаны, или ношу одно и то же несколько дней подряд. Особенно им не нравилась моя обувь, но гораздо сильнее мне не нравилось, как сдавливала мои ноги скользкая кожа туфель или жесткая ткань теннисных кроссовок. Поэтому я надевала в школу домашние тапочки. Я их считала довольно забавной обувью и не видела в них ничего плохого, вопреки бурным протестам подруг.
Когда происходящее следовало определенным правилам, я легко могла подыграть. Правила были – и остаются – моими верными друзьями. Я люблю правила. Они делают ситуацию простой и понятной. Ты знаешь, что нужно делать. Проблема в том, что правила меняются, а если и нет – люди их нарушают. Меня ужасно раздражает, когда такое происходит. В жизни есть вещи, которые существуют как данность. На «спасибо» отвечают «пожалуйста». Открывая дверь, нужно придержать ее для того, кто идет следом. К пожилым нужно относиться с уважением. Когда стоишь в очереди, нельзя лезть вперед других. Нельзя разговаривать громко в библиотеке. Когда с кем-то говоришь, нужно на него смотреть. Список можно продолжать долго, но суть остается та же: правила – это карты, по которым мы ориентируемся, как себя вести и чего ожидать. Когда правила нарушаются, все летит вверх тормашками.
Если бы все подростковые правила незыблемо делили мир на «хорошо» и «плохо», наверное, никто бы в школе и не заметил, что я как-то отличаюсь от других. Но, как оказалось, большинство правил исчезали, как только они кого-то не устраивали. А когда нарушенные правила лишали меня твердой опоры, мне приходилось устанавливать свои. Мои правила отличались известных мне прежде. Мои правила позволяли мне поступать так, как я считаю нужным. Кроме того, в них проявлялись некоторые из моих менее очевидных отличий.
Вращаясь в мире подростков, я стала замечать, что у каждого имелась некая мелкая привычка, к которой они прибегали, когда нервничали или были рассеянны. Кто-то грыз ногти, кто-то кусал губы, жевал кончики волос или подергивал мускулами. Я замечала, как друзья напевают что-то под нос, втягивают воздух сквозь зубы, постукивают ногой по полу. Я знала, что всё это люди делают, чтобы успокоиться или занять время, но, полагаю, моя собственная привычка была уникальной – по крайней мере, в моей компании. Хотя я терпеть не могла математику, я обожала круглые числа. Со временем эта тяга превратилась в привычку все делать по десять. Я каждый день проезжала на велосипеде десять миль. Ровно десять, не больше и не меньше, даже если мне приходилось на себе тащить велосипед до дома или наматывать круги в гараже, пока счетчик не достигнет нужной отметки. Я проплывала в бассейне десять раз туда и обратно. Я делала комплексы из десяти упражнений по десять повторов. Каждую лестницу я преодолевала за десять шагов, пропуская или повторяя ступеньки для ровного счета.
Пройдет не один год прежде чем я пойму, что очень многое из того, что я делаю и думаю, другие люди не делают и не думают. В школе я только начинала видеть, каким странным был мой мир – не глупым или неправильным, просто иным. В то время меня это устраивало. Мне было не трудно быть одной, в стороне от других. Я не чувствовала одиночества. Мои друзья никогда не отталкивали меня, не забывали обо мне и не отдалялись. Люди занимались своими делами и большую часть происходящего воспринимали как есть.
Мои подростковые воспоминания полны хороших моментов и хороших людей. Даже когда в памяти возникает что-то дурное или неприглядное, что могло бы меня тогда ранить, я способна отбросить это, как бесполезную деталь. Моя школьная жизнь сулила мне яркое будущее, она давала мне силу, уверенность и способность видеть личность в самой себе. Только одного не дал мне тесный круг друзей, учителей, советчиков и наставников; он не cмог защитить меня от пустоты, которая едва не погубила меня, когда я оставила привычную жизнь позади.
@темы: переводы, pretending to be normal, СА
-
-
23.04.2017 в 10:43-
-
23.04.2017 в 23:58Ну, и сценические выступления - тоже совсем не мое.
А вот насчет отношения к словам и тщательного их подбора - это очень на меня похоже.
-
-
24.04.2017 в 20:23ну, это тоже на меня похоже. но часто подбирая слова, не нахожу вообще никаких и получается "каша"