(продолжение)
То, что у меня диагностировали эпилепсию, стало большим ударом для родителей, особенно для отца. Его собственный отец, мой дед, долгие годы страдал эпилептическими припадками уже будучи взрослым и умер довольно рано за несколько лет до моего рождения.
читать дальшеМоего деда звали Уильям Джон Эдуард, он родился в Ист-Лондоне в начале 1900-х годов. Он работал сапожником и воевал во Второй мировой. Участвовал в битве при Дюнкерке и был эвакуирован, а после служил артиллеристом-зенитчиком на военной базе в северной Шотландии. Он был женат и имел четырех детей, младшим из которых был мой отец. Приступы, причем очень сильные, начались у деда после войны. Бабушке часто доводилось слышать звук бьющихся тарелок и чашек, сброшенных с кухонного стола.
В те времена средства помощи больным эпилепсией были весьма ограничены. Врачи полагали, что болезнь моего деда вызвана контузией, которую он получил на войне. Они посоветовали бабушке развестись с мужем и начать новую жизнь: в конце концов, она еще молода, и ей надо растить детей. Наверное, это было самым сложным решением в ее жизни, но она последовала совету и через какое-то время вышла замуж снова. Мой дед был направлен в пансионат для бывших военных с психическими расстройствами.
Развод моих деда и бабушки имел катастрофические последствия для семьи. Бабушка снова вышла замуж, но ее второй муж подолгу оставался без работы и даже то малое, что зарабатывал, проигрывал в азартные игры. Стабильного дохода не было, и долги за аренду квартиры стали расти. В один из дней семья вернулась домой и обнаружила, что их мебель свалена во дворе, а дверь заперта на висячий замок. Администрация выселила их за неуплату – они остались без дома.
Детей на какое-то время взял к себе друг семьи. Мой отец был старшим для своих сводных братьев и сестер. Затем они переехали с моей бабушкой в приют для бездомных. Отцу в качестве прощального подарка от друга семьи достался конструктор «Лего». Приют состоял из крошечных комнат с общими туалетами, ванной и кухней. Комнаты соединялись узкими коридорами, пол был покрыт красным бетоном. Отец научился различать членов персонала по звуку шагов. Одного из них он прозвал «Кованый сапог».
Семье отвели две тесных комнаты с минимумом мебели. Никаких телевизоров или радио. В одной комнате – детской – стояли три маленькие кровати. В бабушкиной комнате помещались лишь, кровать, стол и стул. Мужчины внутрь не допускались, поэтому ее муж был вынужден снимать комнату над магазином. Все то время, что семья жила в приюте, они оставались в разлуке.
Жизнь в приюте была тяжелой – помимо спартанских условий, там не было никакой возможности уединиться; запирать дверь на замок не разрешалось. Персонал был строг и поддерживал в учреждении армейскую дисциплину. Семья провела в этом месте полтора ненавистных года. Их пребывание там скрашивалось лишь дружбой, которую моя бабушка завела с управляющей приютом, миссис Джонс. Со временем семья переехала в новый дом.
Мой отец впервые встретил собственного отца в одиннадцать лет. К тому времени его приступы стали реже, и днем его отпускали работать в сапожной мастерской. Вечером он возвращался в пансионат. Мой отец был очень мал, когда у деда развилась болезнь, и поэтому ничего о нем не помнил и даже не знал, как он выглядел. Они встретились в доме того самого друга семьи, который помог ему и его сводным братьям и сестрам несколькими годами раньше. Отец помнит, как пожал руку седому нескладно одетому мужчине, и ему сказали: «Это твой папа». Со временем они сблизились.
С возрастом здоровье деда стало быстро ухудшаться. Отец старался навещать его в больнице как можно чаще. Отцу был 21 год, когда дед умер – после инсульта и очередного приступа отказали органы. Судя по воспоминаниям, он был добрым и любящим человеком. Жаль, что мне не довелось его увидеть.
Мне чрезвычайно повезло жить в век развитой медицины, и поэтому эпилепсия совсем не так отразилась на моей судьбе, как на судьбе деда. После того, как начались приступы и мне был поставлен диагноз, думаю, больше всего моих родителей пугала вероятность, что я не смогу жить той «нормальной» жизнью, которую они мне так сильно желали. Для них, как и для многих родителей, нормальность была синонимом счастливой и продуктивной жизни.
Приступы сошли на нет – как и бывает в 80% случаев больных эпилепсией, лечение оказалось эффективным, и с тех пор они не повторялись. Думаю, именно это помогло матери смириться с моей болезнью. Она всегда очень остро воспринимала то, что я был другим, более уязвимым, нуждающимся в дополнительной заботе, любви и поддержке. Порой она могла распереживаться от самой мысли, что у меня в любой момент может случиться приступ. Тогда она уходила в другую комнату и тихо плакала. Я помню, как отец говорил мне не ходить туда, когда мама была расстроена.
Мне было сложно уловить мамины чувства. Я по-прежнему был погружен в собственный мир и увлечен различными мелочами; настроения членов семьи или какое-либо напряжение в доме от меня ускользали. Иногда мои родители ссорились, как, наверное, большинство родителей, по поводу воспитания детей или решения разных проблем. Когда они ругались, их голоса приобретали темно-синий цвет у меня в голове. Я ложился на пол, прижимался лбом к ковру и зажимал уши руками, пока шум не стихал.
Отец следил за тем, чтобы я каждый день по расписанию принимал таблетки, запивая их стаканом молока или воды. Мне давали карбамазепин, а это значило, что каждый месяц я должен был ездить в больницу сдавать анализ крови, так как побочные эффекты этого лекарства могли повлиять на работу печени. Мой отец чрезвычайно пунктуален, поэтому мы всегда приезжали в больницу как минимум за час до назначенного времени. Мы сидели на неудобных пластиковых стульях, но я помню, что не хотел вставать сам и ждал, пока первым встанет отец. Стульев там было много, и я коротал время, пересчитывая их снова и снова.
Когда медсестра называла мое имя, отец проходил вместе со мной в маленький занавешенный закуток, где я садился на стул, а медсестра закатывала мне рукав и протирала спиртом кожу возле локтевого сгиба. Я много раз сдавал кровь, так что со временем процедура стала привычной. Медсестра советовала отвернуться, пока вводится игла, но я сидел неподвижно, пристально глядя, как прозрачная трубочка над иглой наполняется темно-красной кровью. Закончив, медсестра снова протирала место укола, прикладывала кусочек ваты и заклеивала пластырем с улыбающейся рожицей.
Одним из самых частых побочных эффектов от лекарства была повышенная чувствительность к свету. В летние месяцы, пока брат играл в саду или в парке, я сидел дома. Меня это не огорчало – даже сегодня от солнечного света я испытываю зуд и дискомфорт и поэтому редко выхожу на улицу в ясную погоду. После приступов родители еще больше не спускали с меня глаз, так что я много времени проводил в гостиной, где мама могла приглядывать за мной, пока я смотрел телевизор или играл с монетками или бусинами, которые мне давали.
Также к побочным эффектам, посещавшим меня, относились головокружение и сонливость. Когда у меня начинала кружиться голова, я тут же садился, скрестив ноги, и ждал, когда все пройдет. Иногда родителям бывало неловко, когда они шли со мной по улице, а я вдруг останавливался и садился прямо посреди тротуара. К счастью, приступы головокружения длились недолго, буквально несколько секунд. Но непредсказуемость этих моментов и потеря контроля пугали меня, поэтому после я часто начинал злиться и плакать.
То, что у меня диагностировали эпилепсию, стало большим ударом для родителей, особенно для отца. Его собственный отец, мой дед, долгие годы страдал эпилептическими припадками уже будучи взрослым и умер довольно рано за несколько лет до моего рождения.
читать дальшеМоего деда звали Уильям Джон Эдуард, он родился в Ист-Лондоне в начале 1900-х годов. Он работал сапожником и воевал во Второй мировой. Участвовал в битве при Дюнкерке и был эвакуирован, а после служил артиллеристом-зенитчиком на военной базе в северной Шотландии. Он был женат и имел четырех детей, младшим из которых был мой отец. Приступы, причем очень сильные, начались у деда после войны. Бабушке часто доводилось слышать звук бьющихся тарелок и чашек, сброшенных с кухонного стола.
В те времена средства помощи больным эпилепсией были весьма ограничены. Врачи полагали, что болезнь моего деда вызвана контузией, которую он получил на войне. Они посоветовали бабушке развестись с мужем и начать новую жизнь: в конце концов, она еще молода, и ей надо растить детей. Наверное, это было самым сложным решением в ее жизни, но она последовала совету и через какое-то время вышла замуж снова. Мой дед был направлен в пансионат для бывших военных с психическими расстройствами.
Развод моих деда и бабушки имел катастрофические последствия для семьи. Бабушка снова вышла замуж, но ее второй муж подолгу оставался без работы и даже то малое, что зарабатывал, проигрывал в азартные игры. Стабильного дохода не было, и долги за аренду квартиры стали расти. В один из дней семья вернулась домой и обнаружила, что их мебель свалена во дворе, а дверь заперта на висячий замок. Администрация выселила их за неуплату – они остались без дома.
Детей на какое-то время взял к себе друг семьи. Мой отец был старшим для своих сводных братьев и сестер. Затем они переехали с моей бабушкой в приют для бездомных. Отцу в качестве прощального подарка от друга семьи достался конструктор «Лего». Приют состоял из крошечных комнат с общими туалетами, ванной и кухней. Комнаты соединялись узкими коридорами, пол был покрыт красным бетоном. Отец научился различать членов персонала по звуку шагов. Одного из них он прозвал «Кованый сапог».
Семье отвели две тесных комнаты с минимумом мебели. Никаких телевизоров или радио. В одной комнате – детской – стояли три маленькие кровати. В бабушкиной комнате помещались лишь, кровать, стол и стул. Мужчины внутрь не допускались, поэтому ее муж был вынужден снимать комнату над магазином. Все то время, что семья жила в приюте, они оставались в разлуке.
Жизнь в приюте была тяжелой – помимо спартанских условий, там не было никакой возможности уединиться; запирать дверь на замок не разрешалось. Персонал был строг и поддерживал в учреждении армейскую дисциплину. Семья провела в этом месте полтора ненавистных года. Их пребывание там скрашивалось лишь дружбой, которую моя бабушка завела с управляющей приютом, миссис Джонс. Со временем семья переехала в новый дом.
Мой отец впервые встретил собственного отца в одиннадцать лет. К тому времени его приступы стали реже, и днем его отпускали работать в сапожной мастерской. Вечером он возвращался в пансионат. Мой отец был очень мал, когда у деда развилась болезнь, и поэтому ничего о нем не помнил и даже не знал, как он выглядел. Они встретились в доме того самого друга семьи, который помог ему и его сводным братьям и сестрам несколькими годами раньше. Отец помнит, как пожал руку седому нескладно одетому мужчине, и ему сказали: «Это твой папа». Со временем они сблизились.
С возрастом здоровье деда стало быстро ухудшаться. Отец старался навещать его в больнице как можно чаще. Отцу был 21 год, когда дед умер – после инсульта и очередного приступа отказали органы. Судя по воспоминаниям, он был добрым и любящим человеком. Жаль, что мне не довелось его увидеть.
Мне чрезвычайно повезло жить в век развитой медицины, и поэтому эпилепсия совсем не так отразилась на моей судьбе, как на судьбе деда. После того, как начались приступы и мне был поставлен диагноз, думаю, больше всего моих родителей пугала вероятность, что я не смогу жить той «нормальной» жизнью, которую они мне так сильно желали. Для них, как и для многих родителей, нормальность была синонимом счастливой и продуктивной жизни.
Приступы сошли на нет – как и бывает в 80% случаев больных эпилепсией, лечение оказалось эффективным, и с тех пор они не повторялись. Думаю, именно это помогло матери смириться с моей болезнью. Она всегда очень остро воспринимала то, что я был другим, более уязвимым, нуждающимся в дополнительной заботе, любви и поддержке. Порой она могла распереживаться от самой мысли, что у меня в любой момент может случиться приступ. Тогда она уходила в другую комнату и тихо плакала. Я помню, как отец говорил мне не ходить туда, когда мама была расстроена.
Мне было сложно уловить мамины чувства. Я по-прежнему был погружен в собственный мир и увлечен различными мелочами; настроения членов семьи или какое-либо напряжение в доме от меня ускользали. Иногда мои родители ссорились, как, наверное, большинство родителей, по поводу воспитания детей или решения разных проблем. Когда они ругались, их голоса приобретали темно-синий цвет у меня в голове. Я ложился на пол, прижимался лбом к ковру и зажимал уши руками, пока шум не стихал.
Отец следил за тем, чтобы я каждый день по расписанию принимал таблетки, запивая их стаканом молока или воды. Мне давали карбамазепин, а это значило, что каждый месяц я должен был ездить в больницу сдавать анализ крови, так как побочные эффекты этого лекарства могли повлиять на работу печени. Мой отец чрезвычайно пунктуален, поэтому мы всегда приезжали в больницу как минимум за час до назначенного времени. Мы сидели на неудобных пластиковых стульях, но я помню, что не хотел вставать сам и ждал, пока первым встанет отец. Стульев там было много, и я коротал время, пересчитывая их снова и снова.
Когда медсестра называла мое имя, отец проходил вместе со мной в маленький занавешенный закуток, где я садился на стул, а медсестра закатывала мне рукав и протирала спиртом кожу возле локтевого сгиба. Я много раз сдавал кровь, так что со временем процедура стала привычной. Медсестра советовала отвернуться, пока вводится игла, но я сидел неподвижно, пристально глядя, как прозрачная трубочка над иглой наполняется темно-красной кровью. Закончив, медсестра снова протирала место укола, прикладывала кусочек ваты и заклеивала пластырем с улыбающейся рожицей.
Одним из самых частых побочных эффектов от лекарства была повышенная чувствительность к свету. В летние месяцы, пока брат играл в саду или в парке, я сидел дома. Меня это не огорчало – даже сегодня от солнечного света я испытываю зуд и дискомфорт и поэтому редко выхожу на улицу в ясную погоду. После приступов родители еще больше не спускали с меня глаз, так что я много времени проводил в гостиной, где мама могла приглядывать за мной, пока я смотрел телевизор или играл с монетками или бусинами, которые мне давали.
Также к побочным эффектам, посещавшим меня, относились головокружение и сонливость. Когда у меня начинала кружиться голова, я тут же садился, скрестив ноги, и ждал, когда все пройдет. Иногда родителям бывало неловко, когда они шли со мной по улице, а я вдруг останавливался и садился прямо посреди тротуара. К счастью, приступы головокружения длились недолго, буквально несколько секунд. Но непредсказуемость этих моментов и потеря контроля пугали меня, поэтому после я часто начинал злиться и плакать.
@темы: переводы, born on a blue day, СА