Совершенно не ожидала получить сегодня такой ворох поздравлений... Спасибо вам всем огромное, это очень здорово, приятно и важно. Очень давно такого не было. Этот день рождения вообще отличается от многих предыдущих.

---

Оказывается, Фрэнк Дрейк еще жив. Здорово. В третьей серии Human Universe был небольшой разговор с ним. Сохраняет ясность ума и выращивает орхидеи. Потрясающий человек.

---

Из свежепосмотренной "Теории Большого взрыва":

In no particular order, I could not or would not exist without air, food, water, gravity, tides, the moon, the sun, night, civilization, the laws of physics, the laws of thermodynamics, the law of the land, ancestors having sex, DNA, viruses, bacteria, plants, animals, oceans, ice caps, the kindness of strangers, the Big Bang, familial bonds, smart people, brave people, memory, medicine, the periodic table of elements, tribal instincts, magnetic fields, weather, Earth's molten core, a rotating Earth, a tilted Earth, tectonic plates, sleep, death, heat, consciousness, evolution, teachers and the miraculous, self-regulating chemical factory that is my body. Other than that, I like to think of myself as a self-made man.

Chuck Lorre

@темы: цитаты

---

"Look Me In The Eye" Глава 6, часть 2

(продолжение)

Такого отца хватило бы любой семье, но была еще и мать. К тому времени она начала медленно скатываться в безумие, которое позже приведет ее в государственную больницу Нортгемптона в смирительной рубашке. Она начинала видеть разное. Демонов, людей, призраков… Я никогда не знал, кто или что ей мерещилось. Они были в лампах, в углах комнат, на потолке. «Ты разве не видишь их?» – спрашивала она. Я ничего не видел.
Кое-что из того, что она говорила, было настолько страшным, что я заблокировал это в памяти и сейчас не могу повторить. Мои воспоминания о том времени похожи на слепящие вспышки химического света. Они причиняют боль.
Родители доводили друг друга до помешательства и едва не довели меня. К счастью, синдром Аспергера помогал мне изолироваться от худших моментов, пока я не повзрослел достаточно, чтобы сбежать от всего этого.
Мать говорила:
– Джон Элдер, твой отец – очень умный и опасный человек. Он умнее врачей. Он обманывает их и притворяется нормальным. Я боюсь, что он попытается убить нас. Мы должны спрятаться. Нужно сбежать от него, пока врачи не возьмут его под контроль.
Долгое время я ей верил. Брат был младше и верил ей дольше. Теперь я знаю – это говорило безумие и злоба. В обоих моих родителях.
К тому времени, как мне исполнилось тринадцать, а брату пять, мать нашла того самого доктора Финча, которого брат описывал в своей книге «Бег с ножницами». Я помню, как мы первый раз пошли к нему всей семьей. Я относился с сомнением к этой затее, так как мать уже довольно долго водила меня по психологам, психотерапевтам и игровым группам, пытаясь выяснить, что со мной не так. Ничего не помогало. Зато я уже тогда видел, что точно было не так.
– У нас неправильные родители, Прохвост. Я видел родителей моих друзей. Они совсем не такие, как наши.
Прохвосту было этого не понять. Он был слишком мал.
Родители часто поручали мне приглядеть за ним, когда уходили куда-нибудь. Но на этот раз я шел вместе с ними. Поэтому я сказал ему:
– Прохвост, мы идем говорить о тебе с психологом. Я не могу остаться с тобой, потому что они хотят спросить моего совета. Спускайся в подвал. Мы прикуем тебя к отоплению, чтобы с тобой ничего не случилось, пока нас нет.
– Джон Элдер! Не смей пугать Криса. Мы позовем няню.
Мы оставили Прохвоста и отправились к врачу, чей кабинет находился на верхнем этаже одного из тех старых зданий, что стоят на главной улице Нортгемптона. Мы поднялись на древнем лифте, напоминавшем большую клетку, на третий этаж, и вышли в просторную приемную с обшарпанной мебелью, столом наподобие учительского возле стены и девушкой, которая впоследствии оказалась дочерью врача.
Сам кабинет располагался за потертой деревянной дверью с матовым стеклом, на котором трафаретными буквами было выведено имя – прямо как на двери частного детектива в кино. Внутри было жарко и душно. Шипело паровое отопление, и в воздухе стоял запах сырости. Окна выглядели так, словно их никогда не открывали. В кабинете пахло старыми коврами и усталыми людьми.
Доктор вышел поприветствовать нас. Или это мы зашли к нему.
– Добрый день! Я доктор Финч, – прогремел он.
Он был стар, одутловат, с белыми седыми волосами и неопределенным иностранным акцентом. Родители уже были с ним знакомы, и отец говорил об этом деду.
– Остерегайтесь этого доктора Финча, – предупредил дед по телефону, когда я сказал, что мы идем к нему. – Я изучил его прошлое.
Зачем ему было изучать прошлое врача, для меня было загадкой.
– Я слышал, из Кингспорта в штате Теннеси его вынесли на шесте, – сказал он.
Я читал в книгах, как раньше людей выносили из города на шесте в качестве наказания.
– А в смоле и перьях не вываляли? – спросил я. Часто разъяренная толпа поступала именно так. По крайней мере, так писали.
– Не знаю. Просто посматривай за ним.
И я посматривал. Пристально.
Сначала каждый из нас поговорил с врачом по отдельности, а потом все вместе. Я не помню, о чем мы говорили в первый раз, но вскоре после этих визитов доктор Финч сделал две вещи, которые изменили мою жизнь. Он разрешил мне давать родителям какие угодно имена и сказал моему отцу, что тот не должен меня бить. В отличие от советов всех предыдущих мозгоправов, его слова возымели действие. Отец никогда меня больше не трогал. И за это я всегда буду благодарен доктору Финчу, несмотря на его весьма странное поведение позже.
– Джон выбрал новые имена для вас обоих, – сказал он, пригласив родителей в кабинет после разговора со мной. – Я посоветовал ему это в качестве средства самовыражения. Джон? – Он сделал паузу и повернулся ко мне.
– Я решил, что буду звать тебя Тряпка, – сказал я, глядя на мать.
– А тебя я буду звать Дурак, – сообщил я отцу.
– Как скажешь, Джон Элдер, – сказала мать. Чем бы дитя не тешилось.
– Мне это совсем не нравится, – сказал отец.
– Что ж, вам придется уважать выбор Джона, – ответил доктор.
Может быть, доктор Финч и не знал о синдроме Аспергера, но он был первым, кто поддержал меня в желании давать всем свои имена.
– И что бы он ни сказал, вы не можете его бить, – это он повторил специально для отца. Мать никогда меня не била. А с того дня отец не трогал тоже.
Я начал регулярно посещать доктора Финча вместе с родителями. Кроме того, они сами ходили на дополнительные сеансы. Прохвост поначалу был слишком мал, чтобы ходить с нами, а матери все еще не нравилась моя идея приковать его в подвале. Миссис Штоц, бабушка одного из моих одноклассников, соглашалась за ним присмотреть.
Со временем, когда мы ближе познакомились с доктором и его окружением, они, в каком-то смысле, приняли нас в свою семью. Я начал общаться с его дочерью Хоуп и еще одним пациентом, Нилом Букменом. Не стоит отрицать, доктор Финч был эксцентричен. Он жил в большом старом викторианском особняке недалеко от центра, и дома у него постоянно толпились друзья и пациенты. Казалось, они все его боготворили. Было в этом что-то подозрительное, но визиты к нему давали свои плоды, поэтому я перестал об этом задумываться.
Дед продолжал повторять: «Остерегайся этого Финча», и по городу о нем ходили разные слухи, но он был первым терапевтом, который мне помог, и он хорошо со мной обходился в те ранние годы. Жаль, что все обернулось так плохо несколько лет спустя.


В оригинале он называет родителей Slave и Stupid. Прозвища весьма... неласковые. Вариант перевода меня пока не слишком устраивает, может быть, придумаю что-то более точное.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

"Look Me In The Eye" Глава 6, часть 1

Глава 6
Кошмарные годы

Ко времени переезда в Шутсбери над нашей семьей нависли черные тучи. Были и светлые пятна – прогулки в лесу и мой «Порше» – но с родителями все катилось под откос. Совсем невыносимой жизнь стала, когда мы переехали в «Апрельский дом» – дурацкое имя, которое брат и мать дали нашему новому дому, потому что мы поселились там в апреле 1968 года.
Отец пил и до этого, но теперь и вовсе пустился в разнос. Пространство под кухонным столом заполнялось пустыми бутылками. Они стояли рядами вдоль стены, а когда мы отвозили их на свалку, они занимали все заднее сиденье машины. И это были не просто винные бутылки – огромные галлоновые емкости. Его любимыми марками были «С. С. Пирс» и «Галло». Запах его тоже изменился. От него постоянно несло алкоголем.
Отец всегда был скор на расправу, но по мере того, как его пьянство усиливалось, он делался все более злым и жестоким. Он становился опасен. Однажды, незадолго до того, как мы уехали из Хэдли, он сидел за обеденным столом и пил. Я шел мимо него, но, видимо, шел слишком шумно, потому что он схватил меня, яростно встряхнул, а затем впечатал в стену с такой силой, что пластик пошел трещинами. Я оцепенел от шока, но в комнату с криками вбежала мать:
– Джон! Не трогай Джона Элдера!
Пока я оседал на пол, не в силах пошевелиться, он выбежал из дома, вскочил в машину и умчался.
– Чтоб он разбился и сдох! – выкрикнул я.
С тех пор мне больше не хотелось жить в Хэдли. Хорошо, что мы уехали оттуда несколько месяцев спустя. Отвратительная вмятина на стене всякий раз напоминала о случившемся.
В одиннадцать лет я мог хоть как-то защитить себя. А вот то, что трехлетний Прохвост смог вырасти и повзрослеть, было чудом. Он легко мог закончить свои дни, пискнув, как мышь, и сгинуть в печи крематория или безымянной могиле. Уверен, с некоторыми нежеланными детьми так и случалось. В конце концов, если вы живете в лесной глуши, кто заметит, что вчера здесь был какой-то ребенок, а сегодня нет? А отец не особенно любил Прохвоста в те дни.
Каждый вечер отец сидел за кухонным столом, стоявшим напротив раковины и черно-белого телевизора. Волосы у него были всклокочены, запавшие глаза чернели на лице. Он сидел, развалившись на стуле, со стаканом перед собой и полупустой бутылкой на полу. В пепельнице дымилась сигарета, пачка валялась рядом. Иногда его рука соскальзывала, и окурки рассыпались по всему столу. Иногда мать тоже сидела с ним, и тогда их окурки были повсюду. В тарелках. В стаканах. Даже в еде.
С приближением ночи мать уходила. Иногда она возвращалась и начинала его подначивать, отчего он становился еще злее. Я научился быть крайне осторожным в это время. Иногда он окликал меня.
– Джон Элдер, иди ко мне, сынок.
И тянул ко мне руки.
Если я подходил ближе, он пытался схватить меня. Это было плохо. Он бормотал «Я люблю тебя, сын», а потом, царапая колючим подбородком и издавая какие-то всхлипы, прижимал к себе так, что становилось больно.
Обычно через какое-то время мне удавалось выскользнуть, когда его хватка ослабевала, или он тянулся за стаканом.
– Вернись сюда, сынок, – рыдающим голосом говорил он. Но я уже мчался в свою комнату.
Бывало, мы с ним пререкались, и тогда он мог огреть меня ремнем. Если мать оказывалась рядом, иногда она пыталась защитить меня. Возможно, он переключался на нее. Я уже не помню.
Бывали ночи, когда я прятался в своей комнате, думая, что спасся от него.
А потом он появлялся в дверях.
Я зарывался лицом в подушки, но видел его силуэт, заслонявший свет из коридора. И чувствовал его запах, когда он входил. Затем я слышал, как он снимает ремень, и жалел, что на мне нет нескольких одеял.
А затем ремень со свистом опускался вниз.
Он лупил меня со всего маху. Тогда казалось, что он невероятно силен, но он был всего лишь пьяным профессором с никчемным здоровьем. Иначе он бы, наверное, убил меня.
Иногда я всхлипывал, иногда лежал тихо. В зависимости от того, как сильно он бил. Я думал о ноже, который дед подарил мне на Рождество. Золингеновская сталь. Клинок восемь дюймов. Острый. Я мог перевернуться и вогнать лезвие ему в живот. По самую рукоятку. Но я боялся. «Что если я промахнусь? Что если это не убьет его?» Я видел в кино, как раны не останавливали врагов. Они не умирали, хотя должны были. Тогда он бы действительно меня убил.
Поэтому я так и не сделал этого. Но думал. Ночь за ночью.
Через какое-то время он надевал ремень обратно, поддергивал штаны и уходил.
Днем я уходил во двор и крушил камнями игрушки своего брата. Большим камнями. Самыми большими, какие мог найти. Это все, что я мог делать.
Однажды он подозвал к себе не меня, а брата.
– Иди сюда, Крис, детка, – заплетающимся языком выговорил он.
Брат был слишком мал, чтобы заподозрить неладное. Он подошел, отец ухватил его и посадил к себе на колени.
Такая невинная картина. Несмышленый ребенок на отцовских коленях. Он просидел так несколько минут, и ничего не происходило. Я немного расслабился. Прохвост улыбался. Затем отец вынул сигарету изо рта и затушил ее. Прямо о его лоб. Брат завопил и стал вырываться. Сейчас, когда я пишу это сорок лет спустя, я даже не помню, как ему удалось убежать.
Как собаки, которых пнули ногой, с тех пор мы оба стали сторониться его. Но никому ни о чем не рассказывали. Когда над вами издеваются, бьют или травят, это унизительно, но еще хуже, если это происходит в собственном доме. Мне понадобилось много лет, чтобы собраться с духом и рассказать об этом в книге.
По каким-то необъяснимым причинам в то время я хорошо учился в школе – лучше, чем раньше, и лучше, чем буду учиться после. В конце года наш класс выиграл семь наград. Шесть из них были мои. Я привык слышать от отца, что меня ждет работа автозаправщика. Но в тот вечер он сказал: «Ты такой молодец, сын, я тобой горжусь». А потом мы пошли домой, где он вернулся к своей бутылке хереса на кухне. К девяти часам его гордости как не бывало.
Никто из учителей не знал и не догадывался, что в те годы мои родители ссорились каждый день. Это были громкие отвратительные ссоры. А затем мой отец стал просто рассыпаться на глазах. Сначала он заболел псориазом – его тело покрылось мерзкими белыми чешуйками. Я думал, что сигареты отвратительны, но это было еще хуже. Они постоянно осыпались, забивая слив ванны. Куда бы он ни пошел, за ним оставались белые следы. На полу. На коврах. На одежде. Больше всего было в его ванной и спальне. Я обходил стороной эти комнаты.
Матери приходилось стирать нашу одежду отдельно, потому что если его вещи смешивались с моими, на них оставалась эта белая труха, и я не мог их носить. Тогда приходилось стирать их еще три-четыре раза, чтобы окончательно вычистить.
Учитывая его поведение, я не испытывал к нему жалости.
А затем был артрит. И его колени – жидкость в суставах, боль, лечение золотом, лечение кортизолом и еще неизвестно чем. Ему было всего тридцать пять, а он просто разваливался на части. Никто тогда не знал, почему, по крайней мере, так говорили. Но теперь я знаю. Он был запредельно несчастен. Мои родители прошли путь от собственного тяжелого детства до неудачного брака, а я теперь был вынужден жить с последствиями этого.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

Human Universe

Сколько времени не была в Твиттере, а тут заглянула и обнаружила, что чуть не пропустила очередной документальный сериал от британского физика Брайана Кокса) У него их целый ряд - Wonders of the Solar System, Wonders of the Universe, Wonders of Life и вот теперь - Human Universe.

Рассказаны эти программы очень доступным языком, но при этом увлекательно и здорово. Даже базовые вещи изложены так, что на них смотришь по-новому и снова задумываешься. А кое-что и вовсе мне было раньше неизвестно) Есть в нем тот же заразительный энтузиазм и восторг перед наукой, перед вселенной, который был у Сагана, у Фейнмана, и который меня всегда восхищает)

@темы: космос

---

"Look Me In The Eye" Глава 5

Глава 5
Я нашел «Порше»

Когда мне исполнилось одиннадцать, отец получил постоянную должность профессора в университете, и родители наконец-то купили свой собственный дом. Находился он в крошечном городке под названием Шутсбери, где-то среди лесов. Я отыскал его в атласе «Ридерс Дайджест», который мне подарил дедушка. Население: 273 человека. Едва ли маленькие города бывают еще меньше.
Наш дом казался очень уединенным. На улице, где мы жили, стояло пять домов в ряд, но все они были разделены деревьями, поэтому соседей даже не было видно. Мимо бесконечно тянулась грунтовая дорога – и больше не было ничего. Только леса и холмы. Даже улицы здесь назывались в честь холмов. Мы жили на Рыночном холме. Еще был Песчаный холм, Кафедральный холм, Январские холмы и даже Плоские холмы. А вскоре после того, как мы здесь поселились, поблизости проложили новую дорогу и тоже назвали ее в честь очередного холма.
Все дома на нашей улице были построены совсем недавно. В каждом из них жили семьи преподавателей, работавших в университете, а некоторые преподавали в соседних колледжах – Амхерста, Смита или Маунт-Холиок. Вскоре я выяснил, что в нескольких семьях были дети моего возраста. Наш городок был крошечным поселением, затерянным в лесах.
Когда мы переехали, была весна 1968-го. Прямо в конце учебного года родители перевели меня из большой школы Хэдли в крошечную школу Шутсбери, где было всего два класса. И я снова принялся заводить друзей. У соседей слева было пятеро детей. Их сын Кен оказался моим ровесником, и мы быстро подружились. Они тоже только что переехали, и мы проводили лето, исследуя леса вокруг наших новых домов.
После жизни в городе, а потом на ферме Хэдли с просторными полями, в Шутсбери все было совсем иначе. Всего в нескольких милях отсюда находился шумный университетский городок, где всегда происходило что-то интересное, но, кроме того, здесь во все стороны простирались леса и дороги, вдоль которых стояли ограждения и знаки с надписями:

Город Амхерст
Водоохранная зона
Вход воспрещен

Что для каждого мальчишки в округе означало: «Эксклюзивная территория для игр».
Однажды я увидел свежие следы от колес, ведущие вглубь по одной из заброшенных дорог. Я каждый день гулял по этим старым дорогам, но никогда не видел, чтобы по ним проезжали машины. Они были узкими, повсюду на пути торчали камни и корни деревьев, а с обочин нависал кустарник. Прошло много лет, с тех пор как по ним кто-то ездил, и многие из них вели в никуда или же заканчивались огромной ямой или каменным столбом, к которому когда-то привязывали лошадей.
Я с осторожностью пошел по следам. Через несколько сотен ярдов я вышел на открытую поляну. Там стоял новенький «Порше». Голубой. С бежевыми сиденьями. И хромированными цифрами «90» позади.
Кто-то оставил его здесь, как будто специально для меня. Я знал эту модель. Я читал автомобильные журналы и знал все существующие модели машин. Я много читал о «Порше», но еще ни одного не видел собственными глазами.
Я медленно приблизился к машине. Капот был открыт. Я заглянул внутрь – двигателя не было. Может быть, машина сломалась, и его вынули, чтобы починить? Потом мне пришла в голову другая мысль. Возможно, машину угнали. Я вспомнил, как читал об угонщиках в рассказах «Братья Харди». Может быть, они прятались поблизости. Я вдруг испугался. Не хотелось бы оказаться привязанным к дереву и с заклеенным ртом, как те парни в книге.
Я посмотрел вокруг, но никого не увидел. Кроме шелеста ветра и щебета птиц не было слышно ни звука. Я осторожно закрыл капот и тихо ушел оттуда.
Я направился к дому Кена. Он был на год старше и наверняка знал, что делать. Мы вместе вернулись к «Порше», и Кен осмотрел его. Он тут же понял, что происходит.
– Это копы его оставили. У них тут засада. Я видел по телевизору. Они прячутся и ждут, пока кто-нибудь попытается угнать машину. Тогда они выскакивают и арестовывают их. Может быть, они прямо сейчас наблюдают за нами. Наверное, они оцепили дорогу.
– В нем же нет мотора, – сказал я.
– Это чтобы мы не удрали. Они наверняка сейчас следят за нами, – уверенно ответил он.
Я огляделся по сторонам, вообразив себе полицейских в камуфляже, затаившихся в кустах. Или даже в окопах, как «зеленые береты», о которых я читал в журнале «National Geographic».
Мы убежали оттуда. Но на следующий день вернулись, и машина все еще стояла на месте. Мы обошли поляну кругом, но не увидели никаких следов засады. Мы снова приблизились к автомобилю.
– Я залезу внутрь, – сказал я Кену.
– А если они обнаружат твои отпечатки пальцев? И арестуют тебя потом в школе.
Я задумался. Вдруг они и правда это сделают? Но потом решился.
– Они не могут арестовать меня. Я ребенок. Мне слишком мало лет, чтобы угнать машину.
Автомобиль стоял точно так же, как мы его оставили. Я открыл дверь и забрался на сиденье. Я до сих пор помню запах этих бежевых кожаных сидений, помню их на ощупь. Я захлопнул дверь и осмотрелся. Шкала спидометра доходила до 120 миль в час. Но я знал, что можно и быстрее. Я слышал, любой «Порше» способен разогнаться так, что стрелка завалится до упора. Еще там был тахометр, который показывал частоту оборотов двигателя, а также часы и другие датчики.
А еще там было радио с кнопками, помеченными “AM” и “SW”. Я не сразу догадался, что означало второе – короткие волны. В американских машинах не было коротковолнового радио. Я был в восхищении. У отца дома стоял коротковолновый приемник, но я никогда не видел такой кнопки в машине. Я представил, как здесь можно слушать «Би-би-си» из Лондона или «Голос Анд» из Кито, столицы Эквадора. Иногда по вечерам мы слушали их дома.
Радио с кнопкой “SW” окончательно убедило меня, что «Порше» – особенные машины. Мать недавно купила новую машину, но это был «Крайслер Ньюпорт». Коричневый. Почему она не купила такую, как эта? Я мысленно завел ее, хоть там и не было ключа. И вот я уже участвовал в гонке Ле-Мана. Я срезал поворот за поворотом и однажды даже вылетел с трассы. Я читал, что «Порше» сильнее заносит из-за того, что у него мотор сзади. Расслабляться не стоило.
Я мчал по прямому отрезку трассы. Больше ста миль в час. Или даже сто пятьдесят. Уже стемнело, и лучи передних фар рассекали ночь.
Так я провел несколько часов. Потом я вылез, захлопнул дверь и пошел домой ужинать.
А на следующий день появился тягач и увез его.
– Наверное, засада не сработала. Может, они подкинут его куда-нибудь еще, – сказал Кен, пока мы смотрели, как его буксирует грузовик компании, которая всегда разбиралась с машинами по просьбе полиции. Я подумал, что Кен, вероятно, был прав насчет засады. Но я так и не мог понять, как они следили за нами.
Когда я стал взрослее и опытнее, я понял, что люди все время угоняли машины и бросали их в лесу. Я обнаруживал их в самых странных местах, и у некоторых прямо сквозь окна прорастали ветки деревьев. «Бьюик Роудмастер» 1937 года. «Шевроле Номад» 56-го. «Студебеккер Чемпион» 52-го. Иногда это были спортивные машины или грузовики.
Моя следующая встреча с автомобилем марки «Порше» произошла через три года. К тому времени я уже умел водить по-настоящему и был куда более искушен в этих вопросах. У некоторых моих друзей имелись собственные машины, и я помогал их ремонтировать. Иногда я даже проводил тест-драйв.
Было лето, и я гостил у своих бабушки и дедушки в Джорджии. Дед позвонил домой с дороги. Он разъезжал по всему югу, продавая ветеринарные лекарства. Он знал всех и вся в Джорджии, Алабаме, обеих Каролинах и Теннеси. У него даже были знакомые в Миссисипи и Луизиане.
– Джон Элдер, нам нужно съездить в Бирмингем. Я только что купил машину на распродаже. Это «Порше».
– Какой модели? – спросил я. Я знал все модели. 911, 912, новый 914-й. Старый 356-й. Я знал даже о редких моделях, например, 904 и 550. Я мог распознать любой «Порше» на улицах этого города. Я надеялся, что он купил 911s. Может быть, потом он ему надоест, и он подарит его мне. Дед всегда водил «Кадиллак», и мне казалось, что он слишком толст, чтобы влезть в «Порше».
Мой дед, конечно же, точно знал, что купил.
– Ну, такой, оранжевый. Я отдал за него две тысячи. Помоги мне отогнать его домой.
Он всегда что-то покупал на аукционах. «Порше» был его последним приобретением в череде ювелирных украшений, восточных ковров, меховых шуб, лодочных моторов, сервантов и нефритовых статуэток. Мы вместе отправились за машиной. Через пару часов мы добрались до «Порше», стоявшего перед богатым домом, содержимое которого по частям выносили грузчики и еще какие-то амбалы на грузовых пикапах.
Это была 914-я модель. Более мощная, с двухлитровым двигателем. Я открыл капот и принялся изучать содержимое. Мотор в ней был такой же, как у «Фольксвагена 1600». Я имел с ними дело – у моего приятеля Марка был такой, и я помогал ему пересобирать его той весной.
– Можно я поведу? – спросил я. Я еще ни разу не водил «Порше». У меня пока не было прав, но Джек этого не знал, да и не интересовался. В те дни водительские права мало кого волновали на юге.
Я сел в машину и сразу узнал запах из того давнего дня в лесу. Я завел мотор, а Джек впихнул себя на пассажирское сиденье.
– Черт! Кто делает машины такими тесными, – проворчал он. Пока мы выезжали на трассу, он давал мне указания.
Автомобиль был компактным, но это мне и нравилось. Единственными малогабаритными машинами, которые я водил до этого, были «Фольксвагены». «Порше» был намного быстрее и по сравнению с «Фольксвагеном» шел словно по рельсам. Я выехал на магистраль, соединяющую штаты, и незаметно для себя стал разгоняться все сильнее.
– Схлопочешь неслабый штраф, парень, – Джек смотрел на стрелку спидометра, которая застыла возле сотни. Я даже не заметил, что ехал так быстро. Я сбавил скорость, и через некоторое время он отвернулся. Но я знал, что нас все равно не оштрафуют. Только не в Алабаме. У моего деда было разрешение от губернатора, Джорджа Уоллеса, который назначил его полковником в ополчении штата. На его собственной машине была пластина с надписью: «Доверенное лицо губернатора». А ниже: «За Алабаму».
Когда мы вернулись в Лоренсвилль, я тщательно вымыл и отполировал «Порше». Я старался произвести впечатление на деда хорошей заботой об этой машине. Я даже отполировал фермерский трактор, чтобы выслужиться перед ним. Если мне повезет, просто «Порше» скоро превратится в «мой Порше». Если деду он надоест, что еще ему делать, как не отдать его мне?
Но дед его мне не отдал. Он разрешил дяде Бобу покататься на нем. А Боб въехал на нем в дерево. Так от меня ускользнул еще один «Порше».
Следующий я заполучил только в 25 лет. Я увидел бежевый 912, выставленный на продажу в каком-то переулке за несколько миль оттуда, где я жил. Я купил эту машину и отогнал ее домой.
Я провел бессчетные часы, восстанавливая тот старый «Порше». Я пересобрал мотор, а потом и весь кузов. Вероятно, я вынул и отремонтировал каждую деталь в этой машине. Я снял старую бежевую краску и покрасил машину в приятный бирюзовый цвет. Потом он мне надоел, и я перекрасил ее в красный металлик. Она казалась безупречной. Но однажды я понял, что в моем «Порше» есть один существенный недостаток: в нем больше нечего чинить. Тогда я продал его и купил другой «Порше», серый 911E, и вновь принялся за дело.
За все это время у меня было семнадцать «Порше», и каждый из них я восстанавливал или ремонтировал. Даже когда у меня были деньги, я никогда не брал новые машины. «Купить новый «Порше» может любой дурак», – думал я. – «А чтобы восстановить старый, нужно настоящее мастерство.» Вот кем я мечтал стать. Мастером. Творцом, работающим с автомобильной сталью.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

Не оторваться)))

24.10.2014 в 12:38

Пишет  Atandakil:

Кстати...

15.05.2014 в 15:02

Пишет  Derflinger:

Ближайшую пару миллиардов лет меня не беспокоить. Я смотрю гифку.

15.05.2014 в 14:50

Пишет  ЛюбительБелок:

06.05.2014 в 13:00

Пишет  Весёлые картинки:

Распад урана в реальном времени (гифка)
Завораживает

Как ни завораживает картинка, советую в середине просмотра оторваться и посмотреть в окно - чтобы успеть посмотреть столкновение галактики Андромеды и Млечного пути. Досмотрев столкновение, можно вернуться к просмотру гифки.

---

"Look Me In The Eye" Глава 4, часть 2

На этом я не останавливался. Я разыгрывал соседей и учителей. В старших классах у меня был особенно вредный учитель биологии. Его представления о том, что я должен делать на уроках, как и когда, крайне расходились с моими. Каждую неделю он измывался надо мной во время лабораторных работ, демонстрируя мою «ужасно препарированную лягушку» на потеху остальным. Из всего класса он придирался только ко мне, задавая вопросы, на которые я заведомо не мог ответить.
– Что это? – спрашивал он, указывая на какой-то ошметок лягушки на моей парте.
«А мне откуда знать?» – думал я, но только молча кипел внутри. На его уроках я ни секунды не мог вздохнуть свободно, потому что он тут же на меня накидывался. Это утомляло и было просто унизительно. Я размышлял над тем, как с ним поквитаться.
Я решил, что ему нужно побольше развлекательного чтения. Что-то, что поможет ему отвлечься от постоянных претензий ко мне.
И я направился в «Бертлс», местный магазин газет и журналов. У них имелся наилучший выбор эротики в городе. Журналы вроде «Плейбоя» и «Пентхауса» лежали на верхних полках позади, но вещи посерьезнее хранились под прилавком возле кассы. Мне нужны были как раз они, но я не видел возможности до них добраться. В конце концов, мне не обязательно было покупать сами журналы, достаточно было лишь бланков для подписки.
Но и за них нужно было платить. И это требовало некоторых усилий, так как денег у меня не было.
На следующий день была суббота. Я отправился в город, вооружившись плакатом и металлической походной тарелкой. Позаимствовав два ящика из-под молока возле бакалейного магазина, я расположился на противоположной стороне улицы перед гриль-баром «Меркурий». Здесь всегда много людей, и все, кто идут мимо, меня увидят. Плакат, который я сделал с помощью маминых красок, гласил:

Помощь нуждающимся детям и сиротам
Помогите нам спасти их
Важен каждый пенни
Вы можете спасти ребенка

Это оказалось на удивление просто. Амхерст был отличным городом для попрошайничества. Через пару часов у меня уже было тридцать долларов мелочью и шестнадцать долларовых купюр, от которых топорщились карманы. Люди просто проходили мимо и бросали деньги в мою тарелку. Часто они при этом отворачивались. Удивительно, но никто не задавал мне вопросов и не заподозрил обмана. Я был рад, что не встретил никого из своих знакомых. Впрочем, мой пример мог бы их вдохновить. Если бы кто-то из моих друзей увидел мои успехи в сборе милостыни, на следующий день они сидели бы здесь сами.
К этому времени я знал немало сомнительных личностей, которые ошивались в центре города. Ковер, Пень, Жирдяй и Фредди. Еще был букмекер Уилли и сутенер Чарльз. Я обнаружил Ковра сидящим на крыльце рядом с вывеской пива «Миллер».
– Эй, Ковер, можешь сгонять в «Бертлс» и купить мне порнушки? Только хорошей, из-под прилавка. Купишь пять журналов, один можешь оставить себе.
Соглашаться он не спешил.
– Ну же, я куплю тебе кварту «Шлитца».
Это сработало. Надо было сразу предложить кварту пива за 69 центов и сэкономить целый журнал.
– Ну-ну, – Ковер хмыкнул, думая, что журналы мне нужны для удовлетворения собственных потребностей.
– Иди к черту. Это не для меня, а для учителя.
– Да ладно, можешь не оправдываться, – он явно мне не поверил. Но журналы купил.
Тем же вечером я разыскал адрес биолога. Я заполнил бланк подписки на его имя, поставив галку в строке «прислать счет». С самими же журналами я решил поступить иначе. Один из них я спрятал в комоде отца, другой – в его секции книжного шкафа. Там мать наверняка их найдет, но меня не заподозрит. Еще один я подкинул в комнату для родителей в школьном кабинете психолога. А последний оставил на скамье в церкви.
Перед тем, как разложить журналы, я их пролистал, чтобы проверить качество своих сюрпризов. На задней обложке одного из них обнаружился превосходный подарок для одинокого школьного учителя.

Гибкая Урсула
Идеальная надувная кукла
Подруга, которая никогда вас не бросит

Она была слишком хороша, чтобы упустить такой шанс. Я отправился на почту с семнадцатью заработанными долларами и сделал заказ.
Пару недель ничего не происходило. Затем вдруг биолог однажды остановил меня в коридоре.
– Скажи, Джон, ты ничего не знаешь об Урсуле?
– Урсуле? Я с ней незнаком.
– Так я и подумал, – сказал он саркастически.
Я понял, что победил, и мысленно улыбнулся. Он влепил мне за год «F» – ниже некуда – но мне было плевать. К тому времени у меня по всем предметам были низшие баллы. Неуспеваемость меня больше не пугала. Не знаю, поставил ли он мне такую оценку, потому что ему не нравились мои работы, или потому что я перестал ходить к нему на занятия, или потому что подозревал, что это я познакомил его с красоткой Урсулой.
Но последнее слово осталось за мной. После окончания школы я позвонил в строительную фирму и заказал ему два самосвала щебня.
– Просто выгрузите перед домом, – сказал я. – И положите счет в почтовый ящик. Завтра рабочие с этим разберутся.
Сорок с лишним тонн камня. Более того, они рассчитывали, что он им заплатит.
Может быть, Урсула поможет ему все это разгрести.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

can you hear the sirens resound?
from the coastline of Ireland tonight
it's the song of a promising heart
of the souls that the ocean unite

and she stands by the window alone
staring into the rain
she is trying to guide his way home
from the waters that keep them apart

so she lights up a candle for hope to be found
captive and blind by the darkness around
firm as a mountain, she never will mourn
timeless awaiting the break of dawn

can you hear the sailorman's hymn?
as it comes with the rise of the tide
it is sung where the rainbow begins
as a comfort for tears she has cried

she remains by the window alone
staring into the rain
she is trying to guide his way home
keeps on praying for god to protect him

she lights up a candle for hope to be found
captive and blind by the darkness around
each wave a promise, a new hope reborn
sunrise consoles at the break of dawn

Потрясающее исполнение - опять же, редкий случай, когда живое звучание еще лучше студийного. И вообще люблю эту песню.

@темы: музыка

---

"Look Me In The Eye" Глава 4, часть 1

Глава 4
Мастер розыгрышей

Примерно в то же время я нашел способ извлечь выгоду из своих отличий от людской массы. На уроках я был шутом и клоуном. Вне уроков – я был мастером розыгрышей. За эти годы я не раз побывал в кабинете директора. Но это того стоило.
У меня хорошо получалось выдумывать всяческие проделки. И тогда одноклассники смеялись вместе со мной, а не надо мной. Мы веселились над учителями или кем-либо еще, над кем я решал подшутить. Благодаря своим розыгрышам я пользовался популярностью. Это было замечательное чувство – я нравился другим, они восхищались мной.
Мне не приходилось просить кого-то присоединиться. Они сами это делали. Но даже если нет – они не насмехались надо мной.
Конечно же, как только я это понял, я стал придумывать все новые затеи. И со временем у меня получалось все лучше.
Я постоянно читал и узнавал самые разные вещи. Возле моей кровати всегда лежали наиболее интересные тома «Британники». Я запоминал все, что мог – о тракторах, динозаврах, кораблях, астрономии, камнях – или о чем угодно еще, что интересовало меня в тот момент.
Люди начали прислушиваться ко мне и смотреть на меня как на вундеркинда. Особенно моя семья, мои новые друзья и близкие друзья родителей. Они были моей лучшей публикой, потому что всегда хорошо ко мне относились, даже если другие – нет. Они видели, как много я читаю. Они видели, как часто я оказывался прав, и чувствовали, что я знаю, о чем говорю. Казалось, если я так сказал, значит, так оно и есть.
Мне пришла в голову мысль: возможно, я могу создать собственную реальность. Мои первые эксперименты были достаточно просты. Когда я показывал звезды и созвездия в ночном небе своим дедушке и бабушке, я добавлял что-то от себя.
– Это Большая медведица, – говорил я. – Видите, вон там? А это Орион.
– Ты прямо все звезды знаешь, Джон Элдер! – восхищалась бабушка.
– Та яркая – это Сириус, собачья звезда. А вот это – Бовиниус, коровья звезда.
– Коровья? Ты, наверное, шутишь. Я никогда не слышал о коровьей звезде, – дед был настроен скептически.
– Я прочел о ней в книге о мифах, которую вы мне подарили. Коровы – священные животные в Индии, а это их звезда. Хотите, дам почитать?
– Нет, сынок, я не сомневаюсь, что так и есть.
Трюк был в том, чтобы добавить в историю достаточно правды, чтобы она звучала весомо. Я показывал им знакомые звезды и созвездия, а потом добавлял что-то новое. Все элементы моего объяснения звучали правдоподобно. Если есть собачья звезда, почему бы не быть коровьей?
Так над Джорджией засиял Бовиниус. Мой дед продолжал распространять легенду.
– Эй, Джеб, посмотри. Видишь ту звезду? Это коровья звезда. Мне внук рассказал о ней. Прочел в книжке.
– Коровья, говоришь?
– Да. Эти чертовы индийцы назвали звезду в честь коровы, – говорил дед.
– Индийцы?
– Ну да, которые в Индии.
– Коровья звезда, надо же.
По мере того, как я становился старше и умнее, мои розыгрыши становились более продуманными. Более изощренными. Порой мои истории начинали жить своей жизнью.
Поначалу я проделывал это только с семьей. Когда дед выяснял, что я его провел, он веселился и хвалил меня. Отец был опасен, с ним шутить было рискованно. Но с матерью и братом это срабатывало всегда. Моим коронным стал трюк с пропавшим ребенком. За годы я придумал бесчисленные его вариации.
Впервые я его опробовал, когда мы с мамой и Прохвостом пошли в зоопарк в Нортгемптоне. Там можно было гладить и кормить животных, он находился недалеко от дома и считался безопасным местом. Мама оставила нас одних, а сама отлучилась в уборную и купить нам поесть. Ее не было минут пять, не больше. Прохвосту было тогда шесть лет, мне четырнадцать. Внезапно меня посетило вдохновение.
– Быстро, прячься в тот сарай, пока мама не пришла. Мы ее разыграем.
Я указал на маленькую подсобную пристройку, где хранились разные инструменты. Прохвост заскочил туда и прикрыл дверь, оставив щель, чтобы наблюдать за происходящим.
Когда мать вернулась, я стоял у ограды и тянул руку, чтобы погладить оленя.
– Джон Элдер, где твой брат?
Даже не оглядываясь, я сказал:
– Он пошел искать тебя.
Она направилась обратно тем же путем, чтобы встретить его. Пока все шло как надо. Я посмотрел в сторону сарая и ухмыльнулся Прохвосту.
Вскоре она вернулась.
– Джон Элдер, я его не видела.
– Ничего, появится.
Я с беспечным видом зашагал по дорожке. Мама пошла за мной. Я продолжал демонстрировать безразличие, что заставляло ее нервничать еще больше.
– Джон Элдер, где Крис?
– Ничего с ним не сделается. И вообще, он всего лишь Прохвост.
– Зря ты так говоришь о нем.
Прошло десять минут, Прохвоста нигде не было видно. Я гордился тем, что он столько времени тихо сидит в сарае. Он отлично справлялся с ролью. Тем временем, мать начала переживать всерьез. Настала пора кульминации.
– Джон Элдер, я беспокоюсь за твоего брата.
Определенно пора.
– Не волнуйся, он с твоим приятелем Полом. С ним все в порядке.
У матери не было никакого приятеля Пола. Она побледнела.
– Джон Элдер! Что ты такое говоришь?
– Прохвост пошел с Полом. Они хотели найти тебя, а потом покататься на поезде.
Вот теперь она попалась. Она была просто в панике.
– Я не знаю никакого Пола. Кто он такой?
– А мне откуда знать. Это же твой приятель.
Прямо в яблочко. Я отлично научился сочинять на ходу.
– О, Господи. Стой здесь.
И она убежала. Я решил, что у нас будут проблемы, если она вернется с полицией, и те начнут искать Пола. Я дал Прохвосту знак выходить. На его физиономии сияла широченная улыбка. Хоть он не делал ничего особенного, только стоял не двигаясь, он все равно гордился своей ролью.
– Так, Прохвост, сделай теперь серьезное лицо. Сможешь?
– Наверно, – сказал он.
Мать вернулась с двумя полицейскими. И увидела Прохвоста. Она подбежала к нему и схватила за руки.
– Кристофер Робисон, где ты пропадал?!
Полицейские, взглянув на все это, потеряли интерес и ушли. Прежде чем Прохвост мог что-то сказать, я ответил:
– Пол привел его обратно, как я тебе и говорил.
Прохвост поддержал меня:
– Мы катались на поезде и ели мороженое.
Это он уже сам придумал. В тот момент я понял – когда-нибудь он сможет сочинять истории не хуже меня.
Мать смотрела на нас с подозрением, но не знала, что сказать. Она не хотела пугать его без надобности. Она не знала, что все это было выдумкой, и мы действовали сообща. Она не решалась расспрашивать об этом загадочном Поле, поскольку Прохвост вернулся в целости и сохранности. Пора было сменить тему.
– Прохвост, пойдем покатаемся на лодке. Будем таранить другие лодки и топить их.
Она так и не поняла, с кем он уходил и куда, а мы, тем временем, уже отправились по другим делам.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

"Look Me In The Eye" Глава 3

Глава 3
Эмпатия

К тому времени, как мне исполнилось двенадцать, я перешел из категории «если так пойдет и дальше, его ждет психушка» в категорию «какой-то он не от мира сего». Но хотя мои навыки общения развивались семимильными шагами, ожидания окружающих тоже росли, и у меня начались проблемы с тем, что терапевты называют «неуместными выражениями лица».
Однажды мать пригласила в гости свою подругу Бетси. Я зашел в комнату, когда они разговаривали и курили, сидя на диване. Бетси сказала:
– Ты слышала о сыне Элеаноры Паркер? В прошлую субботу его сбил поезд. Он играл прямо на рельсах.
При этих словах я улыбнулся. Она повернулась ко мне с выражением шока на лице.
– По-твоему, это смешно?!
Я почувствовал себя смущенным и в какой-то мере униженным.
– Нет, наверное, нет, – пробормотал я и торопливо ушел.
Я не знал, что сказать. Они считали, что мне не следовало улыбаться, но я не знал, почему это делаю – я просто не мог удержаться. Я не испытывал радости или счастья в тот момент. Тогда, с приближением подросткового возраста, мне вообще было трудно понять, что я чувствую. Но я ощущал бессилие от того, что не могу реагировать иначе.
Уходя, я слышал, как Бетси говорила: «Да что такое с твоим сыном?» Мать водила меня к терапевтам, но все они обращали внимание не на то, что нужно. Чаще всего, они делали только хуже, твердя о моих «дурных» и «социопатических» наклонностях. Они ни черта не смыслили. Мне не становилось лучше от визитов к ним – только хуже. Никто из них не знал, почему я улыбнулся, когда услышал, что сына Элеаноры сбил поезд.
Но теперь я знаю. Я сам в этом разобрался.
Я не знал Элеанору. И никогда не видел ее сына. У меня не было причин радоваться или огорчаться тому, что с ними случилось. Вот каким был ход моих мыслей в тот летний день:
«Кто-то погиб.
Черт! Хорошо, что это был не я.
Хорошо, что это не Прохвост и не мои родители.
Хорошо, что с моими друзьями тоже все в порядке.
Должно быть, он был совсем дурак, если играл прямо на рельсах.
Меня бы никогда вот так не сбил поезд.
Я рад, что со мной все в порядке.»
В итоге, я улыбался от облегчения. То, что погубило того пацана, мне не грозило. Я даже не знал его. А значит, для меня все хорошо. Сегодня в подобной ситуации я бы чувствовал то же самое. Разница лишь в том, что теперь я лучше научился контролировать выражения своего лица.
С точки зрения эволюции, в людях заложено стремление заботиться о самих себе и ближайшем круге – это факт. Нас от природы не волнуют люди, которых мы не знаем. Если я услышу, что в Бразилии погибло десять человек в автобусной аварии, я ничего не почувствую. Умом я понимаю, что это печально, но я не чувствую печали. А люди раздувают из этого трагедию, и меня это озадачивает и беспокоит, потому что я не реагирую так же, как они. Большую часть моей жизни быть другим означало быть плохим, хотя сам я никогда так о себе не думал.
«Это же ужасно! Ох, какой кошмар!» – сокрушаются некоторые, а потом идут дальше по своим делам. А я думаю: «Они действительно это чувствуют, или это просто игра на публику?» Мне очень трудно это понять. Люди умирают каждую минуту по всему миру. Если мы будем горевать о каждой смерти, у нас просто сердце разорвется.
С возрастом я научился вести себя «нормально». Я могу успешно притворяться в течение целого вечера, может быть, дольше. Но вся эта игра рассыпается, если я слышу что-то, что вызывает у меня сильную эмоциональную реакцию, отличную от того, что ожидают люди. В тот же миг я превращаюсь для них в социопата-убийцу, каким меня считали сорок лет назад.
Десять лет назад я получил звонок из полиции. «Ваш отец попал в автомобильную аварию. Его доставили в больницу Гринфилда.»
– Черт, это ужасно, – сказал я.
Я моментально ощутил сильнейшую тревогу, почти до тошноты. Я волновался. Я метался в панике. Что если он умрет? Я бросил все свои дела и помчался в больницу.
Мой отец не умер. И он, и моя мачеха выздоровели после аварии. Но тошнотворное чувство тревоги не покидало меня, пока я не приехал в больницу, увидел их, поговорил с врачами и убедился, что с ними все будет в порядке.
Я сравниваю это с тем, когда услышал новости, что в Узбекистане разбился самолет. Погибло 56 человек.
– Черт, это ужасно, – сказал я.
Со стороны моя реакция на оба события кажется одинаковой. Но для меня это – небо и земля. Забота, настоящая или мнимая, о других людях – это приобретенное поведение. Полагаю, это один из видов эмпатии. Я ощущаю настоящую эмпатию по отношению к своей семье и близким друзьям. Если я узнаю, что с кем-то из них что-то случилось, я ощущаю тревогу, беспокойство, панику. У меня сводит мышцы шеи. Я дергаюсь от каждого звука. Для меня это истинная эмпатия.
Когда происходит нечто плохое, но не несущее непосредственной угрозы, у меня нет физической реакции, но я все равно реагирую на новость. Моя первая мысль: «Что я могу сделать, чтобы это исправить?»
Однажды, когда мне было четырнадцать, мать вбежала в дом и сказала:
– Джон Элдер, машина горит!
Я спустился вниз и побежал к машине. Она была заполнена дымом. «Я должен исправить это ради нее», – подумал я. – «И нужно успеть до того, как вернется отец.»
Я открыл окна и отсоединил аккумулятор. Когда дым рассеялся, я залез под приборную панель и нашел провод прикуривателя, который оплавился и все еще горел. Я обрезал его и починил, а также убрал монету, которую мать уронила в гнездо прикуривателя. Я все это сделал, несмотря на то, что машина вся провоняла и была усыпана окурками и горелыми картонными спичками – самыми отвратительными для меня вещами. Я сделал это ради матери.
Это еще один вид эмпатии. Я не обязан был чинить машину. Я мог бы прикинуться дурачком, и она бы ни слова не сказала. Я не стал бы это делать для кого-то кроме нее. Но я чувствовал необходимость помочь, потому что дело касалось близкого человека.
По отношению к людям, которых я не знаю, я испытываю то, что можно назвать «логической эмпатией». К примеру, я могу понять, что это плохо, когда разбивается самолет и гибнут люди. Я понимаю, что у них есть близкие, и у них горе. Но у меня нет никакой физической реакции на эти новости. И не должно быть. Я не знаю этих людей, и эти события никак не влияют на мою жизнь. Да, это грустно, но в тот же самый день тысячи других людей погибли в результате убийств, несчастных случаев, болезней, природных катастроф и других самых разных причин. Я отодвигаю такие вещи на дальний план и сохраняю свои нервы для того, что мне действительно важно.
Будучи логиком и опираясь на факты, я не могу удержаться от мысли, что многие из тех, кто демонстрирует бурную реакцию на такие известия, просто лицемерят. Мне это непонятно. Они слышат о печальных событиях, произошедших где-то в мире, и обливаются слезами, словно их собственных детей сбил автобус. Для меня они не сильно отличаются от актеров – те тоже могут рыдать по заказу, но разве это значит что-нибудь?
Часто те же самые люди обращаются ко мне и говорят: «Что с тобой такое? Почему ты не реагируешь? Тебя не волнует, что все эти люди погибли? У них же были семьи!»
По мере взросления у меня все чаще случались проблемы из-за того, что я говорил правду, которую люди не хотели слышать. Я не понимал, что такое такт. Со временем я развил в себе способность не говорить то, что думаю. Но думал я по-прежнему так же. Просто перестал это так часто показывать.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

Драконы и не только)

Что-то давно не поднимала свой заповедник.

Еще зверьки

запись создана: 17.06.2014 в 11:45

@темы: оффтопик

---

"Look Me In The Eye" Глава 2, часть 2

(продолжение)

Прошел год, и он действительно стал кое-что уметь. Чему-то я его научил, а что-то он освоил сам. В один год толку от него было немного, но я видел в нем потенциал. Тем временем, наши родители ссорились еще больше и снова говорили о переезде. Мне хотелось, чтобы брат был старше и мог поговорить со мной.
– Твой папа ищет постоянную работу, – сказала мать. – Есть два университета. Один в Остине, Техас. Другой в Амхерсте, Массачусетс.
Отец искал постоянную работу уже несколько лет. Все чаще разговоры об этом брала на себя мать. А он молчал.
Кроме того, отец начинал вести себя еще хуже. Теперь он пил шерри. Я попробовал однажды, но тут же выплюнул. Я не понимал, как можно пить эту гадость стакан за стаканом. Он сидел за кухонным столом и пил в одиночку, становясь все злее. Вечерами я старался держаться от него подальше.
Я никогда не был ни Амхерсте, ни в Остине. Но я читал, что в Остине водились ядовитые змеи и не менее ядовитые ящерицы. Там было жарко и сухо.
– Давайте поедем в Амхерст, – сказал я. Родители не возражали.
Мы снова переехали. На этот раз мы оказались в Хэдли, фермерском поселении примерно в шести милях от Массачусетского университета в Амхерсте. Мои родители оба выросли в сельской местности, но всю мою жизнь мы провели в городах. А теперь оказались на ферме. Я был в восторге. Мы поселились в старом фермерском доме.
– Его построили в 1743 году. Это один из старейших домов в этом городе, Джон Элдер. – Похоже, мама гордилась этим фактом.
Перед домом паслись коровы, а позади было поле, засеянное зерновыми. Мама познакомила меня с хозяевами, мистером и миссис Барстоу. Они казались приятными людьми. Мистеру Барстоу принадлежали все поля вокруг нашего дома. Что еще лучше, его брат владел фермой по соседству, и у них было четверо детей, с которыми я мог играть. С моими улучшенными навыками общения, в Хэдли я сразу начал заводить друзей. К тому времени, как началась школа, у меня даже были приятели, с которыми я сидел рядом в автобусе. Я никогда раньше не ездил на автобусе, но им я об этом не сказал. Я уже научился не выдавать ничего, что могло бы подвергнуть меня новым насмешкам.
Позади нас возвышалась гора, а по другую сторону дороги сквозь деревья виднелась река Коннектикут. Это было самое красивое место, где мы когда-либо жили. После школы дети Барстоу и я лазали по склонам горы и искали аметисты. «Это такие фиолетовые камни. Они драгоценные, как рубины», – говорил Дэйв Барстоу.
Брат, тем временем, тоже рос. Он научился сидеть и ползал за мной по дому. У него был манеж с резиновыми решетками по бокам. Я вынимал его оттуда, когда он плакал, и сажал обратно, если он слишком мне надоедал. Иногда я переворачивал его манеж вверх тормашками, и Сопелка оказывался в клетке с крышей. Ему это не нравилось.
Я решил научить его ходить. Рядом с домом было тыквенное поле – вскопанная земля была мягкой, поэтому он не ушибется, если упадет. К тому же, он маленький, так что падать ему будет невысоко. Я держал его крошечную ручонку, и мы ходили по меже до конца поля. Потом разворачивались и шли обратно. Поначалу мне приходилось брать его за обе руки и подтягивать так, что его ступни волочились по земле, чтобы он понял, как надо ходить. У него получалось не сразу, но со временем я мог опускать его руки, и он стоял сам. Это был прогресс, что не могло не радовать. Затем я стал отпускать его совсем.
– Давай, Сопелка. Иди!
Когда я в первый раз отпустил его, он закричал и с размаху уселся на землю. Я подтолкнул его носком и потянул за руку. Ему больше хотелось ползти.
– Нет уж, давай иди! – он снова попытался сесть, но я продолжал тянуть его вверх. Наконец, я заставил его шагать, держась за меня. Казалось, что он горд своими успехами, хотя это трудно было понять, ведь он по-прежнему ничего не говорил – только лепетал. Я не знал, чего от него стоит ждать, и временами думал, что он недоразвитый. Он не проявлял никакого интереса к чтению, хотя я показывал ему свои книги и даже читал ему рассказы.
Вскоре он стал ходить самостоятельно. Он все равно любил, чтобы его брали на руки, и время от времени норовил опуститься на четвереньки, но все больше привыкал использовать для передвижения только ноги. Когда я видел, что он опять ползет, я ставил ногу ему на спину и прижимал к полу. Или опрокидывал его и переворачивал, как черепаху. Он орал, но со временем понял, что нужно идти ногами. «Задний привод», – говорил я ему. – «Задний, а не полный.» Теперь, когда я уже был большим, я читал автомобильные журналы и был уверен, что аналогия для него очевидна.
К зиме он топал по всему дому. Он почти ничего не говорил, но мама уверяла, что это скоро произойдет. Я в этом сомневался. Я рассчитывал, что он будет уметь больше.
– Твой брат не недоразвитый! Он просто ребенок. Через пару лет он будет говорить так же, как ты.
Мама продолжала защищать его, хотя факты указывали на обратное, и это меня раздражало. В конце концов, он до сих пор не говорил и не читал.
Я предлагал ему разные вещи, но он не хотел их изучать. Все, что я ему давал, он тут же засовывал в рот. Он все пытался съесть. Однажды я дал ему соус «Табаско», и он разревелся. Младший брат помогал мне лучше понимать других людей. А он, в свою очередь, учился не класть в рот что попало.
Тем не менее, что бы я с ним ни делал, Сопелка меня боготворил. Я был старше и знал больше. Мне нравилось, что у меня есть младший брат. С ним я чувствовал себя взрослее. «Приглядывай за братом», – говорила мать, когда мы уходили играть на улицу. Я шел, а он семенил за мной, как собачка. Мне нравилось чувствовать ответственность и заботиться о нем. И я хорошо о нем заботился. В отличие от некоторых старших братьев, я никогда не пытался поджечь его, порезать ему руку или ногу или утопить в ванной. И мои усилия приносили плоды. С каждым месяцем он рос все больше и продолжал следовать за мной по пятам.
Со временем он перестал сопеть и пускать слюни. Зато он начал брать мои игрушки без спроса и играть с ними. От него было все больше неприятностей. Пришло время для нового имени.
– Сопелка, иди сюда. Ты стал больше. Поэтому я решил дать тебе новое имя. С этих пор я буду звать тебя Прохвост. Понял?
– Про-хвост?
Он повторил слово несколько раз и побежал сообщать эту новость матери.
Чувство удушающего одиночества, которое преследовало меня в пять лет, почти исчезло. Теперь я ощущал себя одиноким только иногда, когда что-то напоминало мне о моей ущербности. Когда у меня был день рождения, родители пекли торт, вручали мне подарки и бегали вокруг с радостным видом. Но время от времени меня приглашали на дни рождения других детей – там было по десять или двадцать детей, и все смеялись и веселились. Вот это настоящий праздник, думал я. А у меня – даже праздником не назвать.
Я редко смеялся, редко был счастлив и никогда не был окружен компанией сверстников. Я не вполне понимал причины этого, но знал, что их жизнь лучше моей, и мне было больно, что у меня этого нет.
По мере того, как я переходил из класса в класс в качестве очередного «трудного ребенка», мой отец и учителя начали предсказывать мое будущее. Они говорили, что я никогда ничего добьюсь. Что меня ждет карьера автозаправщика, или тюрьма, или армия – если меня туда возьмут. Я был против – в армию я не собирался.
Но они меня еще узнают.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

"Look Me In The Eye" Глава 2, часть 1

Глава 2
Постоянный товарищ по играм

– Джон Элдер, мы возвращаемся в Пенсильванию, – сообщил однажды отец, вернувшись с работы. В тот момент меня больше интересовала горсть серебряных долларов, которые я только обнаружил в ящике его стола. Монеты были старыми и тяжелыми, некоторые – конца 19-го века. Но отец продолжал говорить о переезде. Он забрал у меня из рук серебряный доллар и повторил:
– Джон Элдер, мы переезжаем!
То, что он забрал монету, возымело действие. Но вспоминая такие моменты, я понимаю, что родители были со мной не особенно ласковы. Хотели ли они вообще ребенка? Мне этого уже не узнать.
Теперь, когда мое внимание было обращено на отца, я спросил:
– Мы возвращаемся туда, где жили раньше?
– Нет, на этот раз в Питтсбург, – сказал он.
Как ему казалось, он нашел постоянную работу. В первый класс мне предстояло пойти уже в Питтсбурге, с новыми детьми. Мне было жаль расставаться со своим другом Джеффом, но в целом, в Сиэтле мне не очень нравилось, поэтому я не возражал.
Я кое-что усвоил в результате всех этих унижений от рук Ронни Ронсона, Чаки и прочих детей, с которыми я безуспешно пытался подружиться. Я начал понимать, что отличался от них. Но я не падал духом. Даже если я дефективный, я так просто не сдамся.
В Питтсбурге я наконец-то стал учиться, как заводить друзей. Теперь я знал, что дети и собаки – это разные вещи. Я больше не пытался погладить кого-то или потыкать палкой. А в девять лет на меня снизошло озарение.
Я понял, как нужно разговаривать с другими детьми.
Я сообразил, что когда кто-нибудь говорит: «Смотри, какой у меня грузовик», он ожидает ответа, который как-то связан с этой информацией. Вот что я отвечал раньше:
а) «У меня есть вертолет.»
б) «Я хочу печенья.»
в) «Моя мама сегодня сердится на меня.»
г) «Я катался на лошади, когда был на ярмарке.»
Я настолько привык жить в собственном мире, что говорил то, о чем думал в данный момент. Если я вспоминал, как катался на лошади, то не важно, говорят ли мне: «Смотри, какой у меня грузовик» или «Моя мама в больнице». Я все равно отвечал: «Я катался на лошади.» Чужие слова не меняли ход моих мыслей. Я как будто не слышал их. Хотя, на самом деле, слышал – я ведь отвечал. Но ответ не имел никакого смысла для того, кто со мной разговаривал.
Мое открытие изменило все это. Внезапно я понял, что правильным ответом, которого от меня ждут, будет:
д) «Классный грузовик! Можно его подержать?»
Более того, ответы «а», «б», «в» и «г» просто разозлят другого ребенка. В свете своих открытий, я понял, почему ковбои Ронни не хотели со мной разговаривать. Может быть, поэтому и Чаки меня игнорировала. (А может, она тоже была дефективной, как я. В конце концов, ей тоже нравились грузовики, и она смотрела в землю, когда я с ней разговаривал.)
С тех пор мои ответы перестали быть бессвязными – в большинстве случаев. Я не готов был стать душой компании, но мог поучаствовать в разговоре так, чтобы в воздухе не повисла звенящая тишина. Дела пошли на лад.
В каком-то смысле, взрослые помешали мне выяснить это раньше. Взрослые – а это были, в основном, члены семьи или друзья моих родителей – подходили ко мне и говорили что-нибудь, чтобы начать разговор. Если я отвечал невпопад, они никогда не заостряли на этом внимания. Они просто подыгрывали мне. Я не научился вести разговор, потому что они просто подстраивались под то, что я говорил. Ровесники же злились или обижались на меня.
Как этому учатся обычные дети? Они учатся, ориентируясь на реакцию других – то, к чему мой мозг не приспособлен. Позже я узнал, что люди с синдромом Аспергера не улавливают многие невербальные сигналы. Они плохо воспринимают жесты или выражения лица. По крайней мере, я не воспринимал. Я различал только крайние проявления эмоций, а когда дело доходило до крайностей, разговаривать, как правило, было уже поздно.
Вооружившись своими новообретенными способностями, я тут же начал заводить друзей. Я познакомился с сестрами Майерс, жившими через дорогу – Кристиной и Лизой. Я подружился с Ленни Персичетти, который жил через пять домов от нас. У нас сложилась команда – мы играли в прятки и строили крепости в лесу. Мы собирались в гараже за нашим домом, где парни постарше играли музыку. Мы гуляли по окрестностям, впервые без присмотра родителей. Ленни и я нашли развалины здания с какими-то древними механизмами в лесах Фрик-Парка. Мы могли исследовать что хотели.
Тем летом мы почувствовали себя большими. Мы были свободны. За нами никто не следил. Я был рад – внезапно оказалось, что я больше не одинок. А потом меня ждал еще один большой сюрприз.
– Джон Элдер, у меня будет малыш! – сообщила мама.
Я не знал, что ответить. Интересно, кто это будет – девочка? Я надеялся, что нет. Какой толк от младшей сестры. Лучше брат. Да. Младший брат! Мой собственный! Тогда у меня будет постоянный товарищ по играм.
Мамин живот становился все больше, и я мог послушать, как в нем шевелится ребенок. Это было здорово.
В день, когда он родился, пришел мамин брат Мерсер – он сидел со мной, пока родители были в больнице. Мне не терпелось увидеть своего брата. Наконец, дядя отвез меня туда, чтобы я мог на него посмотреть. Ему было всего несколько часов от роду.
– Кристофер Рихтер Робисон. Какой чудесный мальчик!
– Хочешь подержать его? – мама прижимала его к себе. Он был крошечный – меньше, чем я себе представлял.
– Он вырастет?
Вдруг он был карликом.
– Ты был таким же, когда родился, – сказала мама. В это было сложно поверить, но если я был такой мелюзгой, может быть, и он вырастет тоже.
Он был весь красный и почти не открывал глаз. Мама передала его мне. Я думал, он будет вырываться, как собака или кошка, но он ничего не делал. Я даже почти не чувствовал его, замотанного в одеяло. Это было совсем не похоже на то, когда держишь собаку. Мой собственный младший брат. Я был в полном восторге, но старался не показывать этого, чтобы его у меня не забрали.
Его принесли домой в желтом одеяле, и мама положила его в детскую кроватку, стоявшую напротив моей комнаты, в другом конце коридора. Я заглядывал туда и смотрел на него, но он ничего не делал. Иногда он смотрел на меня в ответ, но чаще всего просто спал. Он был забавный.
– Осторожно. Нужно придерживать ему головку.
Я крепко прижал его к себе, чтобы не выронить. Я всегда боялся, что у него переломится шея, как предупреждала мама. Но ничего не случилось.
Я посмотрел на него.
– Можешь что-нибудь сказать?
Он посопел.
– И это все?
Я нажал пальцем ему на нос – родители иногда так делали. Он закричал. Я быстро прислонил его к себе и начал качать. Он затих и снова стал сопеть.
– Я буду звать тебя Сопелка, – сказал я. Вот теперь у него было имя.
Я построил высокий кран из конструктора и стал поднимать кубики в его кроватку. Я подцеплял их прямо с пола и переносил к нему. Я рассчитывал, что он будет с ними играть, но он только смотрел.
– Гляди, Сопелка, я поднимаю для тебя кубики.
Он смотрел, как они движутся вверх и падают.
– Мама, смотри, я сделал кран для Сопелки! – мне было завидно, что она все время проводила с ним. Раньше она никогда меня не игнорировала.
– Это замечательно, Джон Элдер.
Мать подошла к его кроватке и похвалила мой кран. Я даже поднял несколько кубиков специально для нее, и она меня сфотографировала. Но ей не нравилось, как я его зову.
– Твоего брата зовут не Сопелка. Он Кристофер. Или Крис.
Она еще не поняла, что я никогда не буду звать его Кристофер или Крис. Тогда я сам еще этого не знал, но у меня почему-то всегда были проблемы с именами, если только я не придумал их сам.
Я позвал своих друзей посмотреть на брата.
– Это мой младший брат. Его зовут Сопелка.
Они были в восторге. Ни у кого из них не было новорожденного брата. Мне пока не удавалось заставить его что-то делать, но я знал, что он вырастет и научится разным вещам. Я им гордился.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

"Look Me In The Eye" Глава 1, часть 2

(продолжение)

Наша семья была не слишком счастливой. Пес грыз мои игрушки и кусался, а родители вечно ссорились между собой. Однажды ночью я проснулся от того, что они кричали друг на друга в соседней комнате. Они часто ссорились по ночам, когда думали, что я сплю. Мне всегда становилось страшно и тревожно, но в этот раз что-то еще было не так. Мама плакала. Обычно она просто ругалась на отца.
– Мама! – громко позвал я, чтобы она меня услышала.
– Все в порядке, Джон Элдер, спи.
Она зашла в комнату, потрепала меня по голове, но сразу вышла обратно.
Мне это совсем не понравилось. Обычно она сидела со мной, гладила по волосам и пела, пока я не засыпал. «Куда она пошла? Что происходит?»
Громкие ссоры меня пугали – я боялся, что они ссорятся из-за меня, и думал, что если я им надоем, они просто отвезут меня куда-нибудь и оставят. Я думал: «Мне нужно хорошо себя вести, чтобы они не захотели от меня избавиться.»
Поэтому я старался лежать очень тихо и делал вид, что сплю. Наверное, именно этого они хотели.
– Он заснет, – тихо сказала мать. Услышав это, я открыл глаза, и мне стало еще страшнее.
– Не заснет! – кричал отец. – Он будет помнить эту ночь и в сорок лет.
А потом он тоже начал плакать. Если плакали они оба, значит, точно случилось что-то очень-очень плохое.
– Папа! Не обижай маму! – Я не выдержал. Мне хотелось спрятаться под кроватью, но я знал, что они найдут меня. Я был до смерти перепуган.
Мама вернулась и стала тихонько петь мне, но голос у нее был странный. И все же через несколько минут я провалился в тревожный сон.
Намного позже я узнал, что у отца был роман с секретаршей с немецкого отделения в университете, где он учился. Мать сказала, что внешне она была очень похожа на нее. Видимо, в ту ночь измена раскрылась, и брак моих родителей стал трещать по швам еще сильнее. Именно тогда поведение отца стало меняться.
Когда я проснулся следующим утром, отец был еще в кровати. В университет он не пошел.
– Папа устал, – сказала мать. – Ему нужно отдохнуть.
Я подошел к нему. Он выглядел как обычно и храпел. Я не стал его трогать, а мама отвела меня в школу, как делала всегда.
Когда я вернулся домой, отца не было. И вечером он тоже не пришел.
– Где папа?
– Твой папа в больнице, – сказала мать натянутым голосом.
– Как тогда, когда он сломал руку? – с надеждой спросил я.
В прошлом году отец поскользнулся и упал на обледеневшей дорожке перед домом. К счастью для нас, больница была всего в паре кварталов от дома. Мне не нравилось, как там пахло, и я уже тогда с подозрением относился к врачам, потому что они делали уколы. Плохо, что он там оказался.
– Да, как тогда. Мы навестим его завтра. Он очень устал от учебы, и ему нужно отдохнуть.
Мне стало тревожно. Я часто уставал от учебы и ложился поспать днем. Что если я проснусь в больнице? Мне уже не хотелось спать днем. И той ночью ложиться в кровать тоже было страшно.
Когда мы пришли к нему, в палату нас впустила медсестра с ключом. Я и не знал, что в больницах могли запирать людей. Я решил, что мне нужно быть еще осторожнее, если мама когда-нибудь поведет меня к врачу. Мне было не по себе, потому что от отца странно пахло, и он странно себя вел.
Впрочем, увидев меня, он улыбнулся. Он сказал: «Эй, сынок, иди сюда!» Он подхватил меня и поднял – это испугало меня. Он прижал меня к себе, его лицо было колючим. «Все будет в порядке. Я скоро буду дома», – сказал он. Он опустил меня на пол, и я отошел в сторону.
В итоге, этот «отдых» продлился целый месяц. Когда он вернулся домой, он все еще выглядел уставшим.
Вскоре после возвращения отца мама повезла меня в гости к своим родителям в Джорджию. Мне там не очень понравилось. В доме пахло старыми спичками, а у воды был странный вкус.
«Это из-за серы», – говорили они, но никто не мог ответить мне, зачем в воду добавляли серу.
Когда мы вернулись домой из Джорджии, Пудель исчез.
– Где Пудель? – спросил я с тревогой.
– Он убежал, – сказал отец. Но голос у него был какой-то не такой. Я подумал, что что-то случилось.
– Ты что-то сделал с ним? – спросил я.
– Нет! – взорвался он. – Убежал твой пес!
Его внезапный крик напугал меня.
Тогда я понял, что отец сделал с собакой что-то плохое, но боялся спросить, что. С тех пор я стал гораздо больше опасаться отца, чем раньше. Этот страх длился до тех пор, пока я не стал подростком и мог постоять за себя.
Мои родители ссорились все сильнее, а отец вел себя все хуже. Особенно вечерами. Вечерами было хуже всего, потому что он начинал пить. Если он злился на меня, то бил ремнем. Очень сильно. Или поднимал меня в воздух и тряс. Я думал, что у меня голова отвалится.

После того как отец закончил университет, ему нужно было найти работу.
Место нашлось на другом конце страны – в Сиэтле, штат Вашингтон. Добрались мы туда только через месяц. Мы отправились в дорогу на нашем черном «Фольксвагене-жуке». Мне очень нравился наш автомобиль. У меня до сих пор осталась фотография, где я стою у переднего бампера. Когда-то я забирался в пространство за задним сиденьем и прятался там. Я смотрел на небо через заднее стекло и представлял, что лечу в космосе.
Прошло много лет с тех пор, как я мог там поместиться.
Когда я был маленьким, мне нравилось сжиматься в тугой комок и прятаться туда, где меня никто не видел. Я до сих пор люблю лежать под чем-нибудь тяжелым и ощущать на себе давление. Сейчас я обкладываю себя подушками, когда ложусь спать – это приятнее, чем одеяло. Я слышал, что это свойственно аутичным людям. Там, в «Фольксвагене», свернувшись на шершавой серой обивке, я был просто счастлив.
Это было замечательное время. Вокруг не было других детей, которые могли меня обидеть. Мама и папа разговаривали со мной целый день. И, что еще лучше, никто не ссорился по ночам. Мы все время ехали по незнакомым интересным местам – например, мимо горы Рашмор. Меня поразили лица президентов, высеченные на ее склоне, но еще больше я воодушевился, когда узнал, что у подножия горы находилась индейская резервация.
– Мы можем повидать Дуга? – спросил я.
– Это не та резервация, куда уехали его родители, – сказала мама с печальным видом. – Они уехали в Монтану, а это Южная Дакота. Они очень далеко отсюда.
Приехав в Сиэтл, мы поселились в многоквартирном доме, где было больше детей, чем я когда-либо видел. Я захотел присоединиться к ним и влиться в их компанию. Но из этого ничего не вышло.
Их заводилой был шестилетний Ронни Ронсон. Он был почти на два года старше меня и казался мне здоровым парнем. Ронни и его товарищи играли в ковбоев и индейцев. Они бегали туда-сюда по внутреннему двору и кричали: «Вперед, вперед, ковбои Ронсона!» Они крутили лассо и размахивали игрушечными пистолетами. Выглядело все это очень весело, и мне захотелось тоже вступить в игру.
Я начал бегать вместе с ними взад-вперед.
– Что ты делаешь? Ты не ковбой!
«Как это?» Я оглядел его, а потом себя. «Почему это он ковбой, а я нет?»
– Я тоже ковбой! – сказал я.
– Нет, не ковбой! Ты мартышка! – крикнул он и убежал. Пока я стоял там, ковбои Ронни бегали из стороны в сторону и кричали «Мартышка!» каждый раз, когда пробегали мимо меня.
Ковбоем мне побыть не удалось. Я был зол, расстроен и унижен. Меня нигде никогда не примут. Зачем я вообще родился? В слезах я кинулся обратно в нашу квартиру. Мама подняла меня на руки и усадила к себе на колени.
– Что случилось?
– Я не знаю, как с ними дружить, – рыдал я. – Со мной никто не хочет дружить.
Мама не знала, что ответить, но погладила меня по голове, и я успокоился. Я еще раз посмотрел в окно на ковбоев Ронсона, а затем сел собирать Чиппи, свой трактор. По крайней мер, Чиппи никогда меня не обижал. Я всегда ладил с машинами. Даже тогда.
Хотя мне не удавалось найти друзей, время, проведенное в Сиэтле, было, наверное, лучшей порой моего детства. Почти каждые выходные мы с отцом ходили в поход. Он учил меня, как вести себя в лесу. Мы вместе читали книги, особенно «Руководство бойскаута». Я до сих пор помню картинки, где показывалось, как сделать ловушку для зверя и как правильно перелезать через упавшее дерево.
Я мечтал о том, чтобы ловить в капканы волков и медведей, хотя самой крупной моей добычей были лягушки и ужи. Но я до сих пор не забыл правила хождения по лесу, которые выучил в пять лет.
Я был счастлив, когда обнаружил, что за нашим домом в Сиэтле есть лес. Мне нравилось там. Когда мне было грустно, я уходил туда, чтобы посидеть и подумать, и представлял себя лесничим. От этого мне всегда становилось легче.
Лес казался мне бескрайним, хотя, на самом деле, был не шире пары сотен футов. Я знал, что родителям он не казался большим, потому что они всегда предупреждали, чтобы я не ходил на другую сторону – к автомагистрали. Они говорили, что она идет до самой Аляски.
– Только не ходи к дороге. А то тебя кто-нибудь украдет!
Я не хотел, чтобы меня украли, и поэтому держался от магистрали подальше.
Там были и другие дети, которые не входили в компанию Ронни, и постепенно я с ними познакомился. Мы все были, в каком-то смысле, изгоями. Одним из них – в основном, из-за своего возраста – был Джефф Крейн, на полтора года младше меня. Мать Джеффа стала подругой моей матери, и мы часто ходили к ним в гости. У Джеффа были старшие братья и сестра, но они не обращали на нас внимания. Поэтому мы играли вместе.
Поскольку я был старше, я знал больше его. Я показывал ему разные вещи, например, лягушек и растения, и учил строить крепости – все, что знает пятилетний ребенок, и чему трехлетний хочет научиться. Иногда мы ловили мелких змей и сажали их в стеклянные банки. Тогда старший брат Джеффа выходил и помогал нам. Мы делали дырки в металлических крышках, чтобы им было чем дышать.
Игры с Джеффом дали мне понять, что маленькие дети смотрят на меня, как на учителя. Мне это было приятно. Конечно, дети всегда думают, что знают все ответы. Но в моем случае, я действительно многое знал. Даже в пять лет в мире вещей я разбирался лучше, чем в мире людей.
Когда на следующий год мы уезжали из Сиэтла в Питтсбург, я подарил Чиппи Джеффу. Чиппи был первой дорогой мне вещью и первой, которую я отдал, но это казалось правильным, потому что Джефф был первым настоящим другом. Он был младше меня, но он был умным и брал с меня пример, и не смеялся надо мной, как старшие дети. К тому же, я уже слишком вырос, чтобы играть с Чиппи, и родители сказали, что купят мне велосипед, когда мы будем в Питтсбурге. Я знал – если у тебя есть велосипед, значит, ты уже большой. Может быть, теперь другие дети захотят со мной дружить.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

"Look Me In The Eye" Глава 1, часть 1

Глава 1
Маленький изгой

Для меня существовал только один способ игры в кубики – я и не представлял, что может быть иначе. Однако, Дуг считал по-другому. Он ничего не мог сделать как надо. И поэтому я его ударил. Ладонями по обоим ушам, как видел в кино. В три года пора бы научиться играть правильно.
К примеру, я брал на кухне большую ложку и выкапывал в песке канаву. А затем аккуратно укладывал в нее ряд синих кубиков. Я никогда не смешивал еду – и никогда не смешивал кубики. Синие – к синим, красные – к красным. А Дуг наклонялся и ставил красный кубик поверх синих.
Разве он не видел, что это неправильно?
Стукнув его, я сел обратно и продолжил играть. Как положено.
Иногда, когда я ссорился с Дугом, ко мне подходила мама и начинала ругать меня. Вряд ли она видела, что делал он. Она только видела, как я его ударил. Обычно я не обращал на нее внимания, но если с ней приходил и отец, он мог по-настоящему разозлиться. Он поднимал меня в воздух и встряхивал – тогда я начинал плакать.
Большую часть времени Дуг мне нравился. Он был моим первым другом. Но иногда он был просто невыносим. Например, я аккуратно ставил свой грузовик возле бревна – а он брал и насыпал на него песок. Наши мамы давали нам кубики, а он сваливал их в одну кучу и смеялся. Это сводило меня с ума.

Следующей весной нашим играм внезапно пришел конец. Отец Дуга закончил учебу в медицинском колледже, и они уехали в далекую индейскую резервацию в Биллингсе, штат Монтана. Я не понимал, как он мог уехать, если я этого не хотел. Хоть он и не умел правильно играть в кубики, он был моим единственным товарищем. Я был расстроен.
Я спрашивал о нем маму каждый раз, когда мы ходили в парк, где я теперь играл один. «Наверняка он пришлет тебе весточку», – отвечала мать, но лицо у нее было какое-то странное, и я не знал, что это значит. Мне было как-то не по себе.
Я слышал, как другие матери шепчутся между собой, но не мог понять, что они имеют в виду.
«…упал в оросительную канаву…»
«…воды было всего дюймов шесть…»
«…наверное, лежал лицом вниз…»
«…мать не видела его, а потом вышла из дома и обнаружила…»
«Что такое оросительная канава?» – думал я. Я догадывался лишь о том, что они говорили не обо мне. Только несколько лет спустя я понял, что Дуг погиб.
Оглядываясь назад, я понимаю, что уже в первой моей дружбе имелись признаки грядущих проблем. Но, по крайней мере, я перестал бить других детей. Каким-то образом я все-таки догадался, что битье не способствует крепкой дружбе.
Той осенью мать записала меня в подготовительную школу Малберри в Филадельфии, где мы жили. Это было маленькое здание – внутри стены были увешаны детскими рисунками, а перед ним находилась пыльная игровая площадка, огороженная цепью. Там я впервые оказался рядом с незнакомыми детьми. Ничего хорошего из этого не вышло.
Сначала я был полон энтузиазма. Как только я увидел других детей, мне захотелось с ними познакомиться. Я хотел, чтобы они общались со мной – но они не стали. Я не мог понять, почему. Особенно я хотел подружиться с девочкой по имени Чаки. Ей нравились грузовики и поезда, как и мне. Я знал, что у нас много общего.
На перемене я подошел к Чаки и погладил ее по голове. Мама показывала мне, как надо гладить пуделя, чтобы подружиться с ним. Иногда она и сама гладила меня по голове, особенно когда я не мог заснуть. Из всего этого я сделал вывод, что гладить кого-то – это хорошо. Все собаки, которых мама разрешала мне потрогать, виляли хвостами. Им это нравилось. Я решил, что Чаки это тоже понравится.
И тут она меня ударила!
Испугавшись, я убежал. «Странно», – подумал я. – «Может быть, надо было погладить ее подольше. Или потрогать ее палкой, чтобы она меня не стукнула.» Но вмешалась учительница.
– Джон, оставь Чаки в покое. Нельзя бить людей палками.
– Я не бил ее. Я хотел ее погладить.
– Люди не собаки. Их нельзя гладить. И нельзя тыкать палками.
Чаки опасливо смотрела на меня. Весь день она держалась в стороне. Но я не сдавался. «Может быть, она сама не знает, что я ей нравлюсь», – подумал я. Мама часто говорила, что мне что-то понравится, хотя я сначала думал, что нет. Иногда она оказывалась права.
На следующий день я увидел, как Чаки играет в песочнице с деревянным грузовиком. Я много знал о грузовиках. И я видел, что она играет с ним неправильно. Я покажу ей, как нужно. «Она обрадуется, и мы будем друзьями», – подумал я. Я подошел, взял ее грузовик и сел рядом.
– Мисс Лаэрд! Джон отнял мой грузовик!
Ничего себе.
– Я не отнимал! Я хотел показать, как нужно играть с ним. Она играла неправильно! – но мисс Лаэрд поверила Чаки, а не мне. Она отвела меня в сторону и дала другую машину. Чаки ко мне не подходила. Но завтра будет другой день. Завтра у меня получится завести друзей.
На завтра у меня был готов новый план. Я поговорю с Чаки. Я расскажу ей про динозавров. Я много знал о динозаврах, потому что отец водил меня в музей. Иногда мне снились страшные сны о них, но, в целом, динозавры были самой интересной вещью на свете.
Я подошел к Чаки и сел рядом.
– Я люблю динозавров. Особенно бронтозавра. Он огромный.
Чаки не отвечала.
– Он очень большой, но ест только растения. Он ест траву и деревья.
– У него длинная шея и длинный хвост.
Тишина.
– Он большой, как автобус.
– Но аллозавр может его съесть.
Чаки по-прежнему молчала. Она внимательно разглядывала землю и что-то чертила на песке.
– Я ходил с папой смотреть на динозавров в музее.
– Там и маленькие динозавры были тоже.
– Мне очень нравятся динозавры. Они классные!
Чаки поднялась и ушла с площадки. Она совершенно меня игнорировала!
Я посмотрел на землю, куда смотрела она. «Что она нашла там интересного?» На земле ничего не было.
Все мои попытки завести друзей провалились. Я начал плакать. Сидя один в углу площадки, я рыдал и лупил игрушечным грузовиком о землю, пока у меня не заболела рука.
К концу перемены я все еще продолжал там сидеть, уставившись в землю. Мне было слишком стыдно смотреть на других детей. «Почему я им не нравлюсь? Что со мной не так?» Там мисс Лаэрд и нашла меня.
– Нам пора на урок, – она взяла меня за руку и повела к школе. А мне хотелось сжаться в комок и исчезнуть.

Недавно один из моих друзей прочел написанное выше и сказал: «Черт, Джон, ты и сейчас такой же.» И он прав. Так и есть. Единственная разница в том, что теперь я выучил, чего люди ожидают от меня в большинстве ситуаций. Поэтому я могу вести себя более естественно, и меньше вероятность, что я кого-то обижу. Но разница между мной и остальными все равно есть и будет всегда.
Людям с синдромом Аспергера или аутизмом часто не хватает эмпатии, которой руководствуется большинство людей при общении. Именно поэтому мне не пришло в голову, что Чаки отреагирует на поглаживание иначе, чем собака. Я не видел особой разницы между маленьким человеком и большой собакой. И я не понимал, что с грузовиком можно играть по-разному, поэтому не знал, из-за чего она обиделась.
Что хуже всего, мои учителя и большинство других людей считали, что я веду себя так назло – хотя я просто пытался проявить дружелюбие. Я подошел к Чаки с добрыми намерениями, и оттого было еще больнее, когда она меня отвергла. Я видел, как родители разговаривают с другими взрослыми, и решил заговорить с ней. Но я упустил одну важную вещь: для успешного разговора нужно участие обоих людей. Тогда мне даже в голову это не пришло. Абсолютно.
С Чаки я больше никогда не разговаривал.
Я также оставил попытки общаться и с другими детьми. Чем больше меня отталкивали, тем больнее мне было, и тем сильнее я замыкался.
Со взрослыми мне везло больше. Мои нескладные реплики не заставляли их обрывать разговор. К тому же, их я больше слушал, чем детей, так как полагал, что они больше знают. Взрослые люди вели себя, как и положено взрослым. Они не играли в игрушки, поэтому мне не приходилось учить их играть. Если я пытался потрогать взрослого палкой, он просто отбирал ее. Он не унижал меня криком и не бежал жаловаться учителю. Взрослые объясняли мне многие вещи, и я учился у них. От детей в этом плане было меньше проку.
Большую часть времени я играл в одиночестве со своими игрушками. Мне нравились игрушки, состоящие из разных деталей, особенно кубики и конструкторы “Lincoln Logs”. Я до сих пор помню их на вкус. Когда я не жевал их, я строил крепости, дома и заборы. Когда я стал немного старше, мне подарили большой металлический конструктор. Я им очень гордился. Из него я строил свои первые машины.
Машины не причиняли мне боли. Они ставили передо мной задачу – разобраться в их устройстве. Они не обманывали меня и не издевались. С машинами я был главным, и мне это нравилось. С ними я чувствовал себя спокойно. С животными мне тоже было спокойно, в большинстве случаев. Я гладил чужих собак, когда мы гуляли в парке. Когда мне подарили пуделя, я с ним подружился.
– Джон Элдер, смотри, кого дедушка Джек тебе прислал! (Родители назвали меня Джон Элдер в честь моего прадеда Джона Гленна Элдера, который умер еще до моего рождения.)
Отец принес в дом лохматого пса с дурным характером и, вероятно, каким-то генетическим дефектом – скорее всего, от него отказались в каком-нибудь питомнике. Но тогда меня это не волновало. Я был в восторге. Когда отец опустил его на пол, пес зарычал на меня и напустил лужу.
Я не боялся, потому что он был гораздо меньше меня. Я еще не знал, что острые зубы бывают и у маленьких собак.
– Пудели – очень умные собаки, – сказал отец.
Может быть, он и был умным, но не очень-то ласковым. Я назвал его Пудель, начав тем самым свою традицию – давать животным функциональные имена. Я толком не знал, что делать с собакой, поэтому хватал его, тискал и иногда дергал за хвост. Когда я дергал слишком сильно, он кусался. Иногда он кусал меня до крови, и я начинал плакать. Годы спустя, я рассказал об этом своей матери, и она сказала: «Джон Элдер, Пудель никогда не кусал тебя до крови! Иначе мы бы не оставили его в доме.» На это я лишь ответил: «Для маленького ребенка даже маленькие укусы кажутся серьезными.» По крайней мере, так мне тогда казалось.
Однажды я запер его в своей комнате, но он выбрался. Он прогрыз в двери дыру размером с себя. Когда мы нашли его, он грелся на солнышке позади дома.
Поглядев на это, я решил сам погрызть дверь. Мои зубы едва поцарапали краску. Я не смог откусить даже крошечной щепки! Тогда я понял, что у Пуделя очень острые зубы. Я научился прятать игрушки перед тем, как лечь спать. Если я забывал это сделать, он и их разгрызал на кусочки.
Мои родители не любили Пуделя за то, что он портил мебель. Несмотря на это, мы с ним постепенно подружились. Хотя я всегда относился к нему немного с опаской, потому что не знал, чего от него ожидать.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

Флешмоб "Или-или", вопросы от  Алик-Ненормалик.
Чтобы получить его, нужно отметиться в комментариях, а развернутые ответы поместить у себя в дневнике. Выбирать и то и другое нельзя, равно как и ни то, ни другое.

Я как всегда - вопросов никому задавать не буду)) Но вы можете позадавать мне еще, если хотите)

1. День или ночь?
Пожалуй, все-таки ночь. Спокойно и тихо. К тому же, я закоренелая сова.

2. Догадываться или знать?
Знать. Я очень не люблю гадать в неведении. И вообще я не из тех, кто считает, что "меньше знаешь - крепче спишь". Лучше знать наверняка.

3. Домашнее животное или его отсутствие?
Домашнее животное, определенно. А конкретнее, кошка))

4. Алкогольное или безалкогольное?
Безалкогольное. Мне очень не нравится воздействие алкоголя, даже в малых количествах.

5. Сумка или рюкзак?
В силу глючного вестибулярного аппарата, никогда не умела носить рюкзак. Поэтому сумка.

@темы: моб, оффтопик

---

"Look Me In The Eye"

Приступаю к переводу новой книги по СА. Это автобиография Джона Элдера Робисона "Look Me In The Eye" ("Посмотри мне в глаза"). Я давно собиралась ее перевести. На самом деле, это одна из первых книг о СА, которую я прочла. И хотя моя жизнь мало похожа на его историю, на меня она произвела глубокое впечатление.

Пролог

Пролог

– Посмотри мне в глаза!
Сколько раз я слышал эту фразу, сказанную резким тоном, от которого звенело в ушах. Началось все еще с тех пор, как я пошел в первый класс. Я слышал ее от родителей, родственников, учителей, директора школы и прочих самых разных людей. Я слышал ее так часто, что начал предугадывать.
Иногда это сопровождалось тычком линейки или указки с резиновым наконечником, какими пользовались учителя в то время. Они говорили: «Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!» Я ежился и продолжал глядеть в пол, что злило их еще больше. Я поднимал глаза на их враждебные лица, чувствовал себя еще неуютнее, не мог выдавить из себя ни слова и вновь отводил взгляд.
Мой отец говорил:
– Смотри на меня! Что ты скрываешь?
– Ничего.
Если отец был пьян, он мог принять «ничего» за дерзость и наброситься на меня. К тому времени, как я пошел в школу, отец покупал вино галлоновыми бутылями и за вечер успевал опустошить немалую часть такой бутыли. По ночам, когда я уже спал, он тоже продолжал пить.
Он говорил: «Смотри на меня», а я разглядывал нагромождения пустых бутылок за креслом и под столом. Я смотрел куда угодно, только не на него. Когда я был меньше, я убегал и прятался, а он гнался за мной, размахивая ремнем. Иногда мать приходила мне на помощь, иногда нет. Когда я подрос и собрал внушительную коллекцию ножей (мне было уже лет 12), он понял, что я могу дать отпор, и от греха подальше перестал приставать.
Всем казалось, что они видят меня насквозь. По их мнению, все было просто – я был пропащим человеком. «Люди не станут доверять тому, кто не смотрит им в глаза.» «Ты похож на уголовника.» «Ты что-то замышляешь. Я же вижу!»
В большинстве случаев, я ничего не замышлял и не мог понять, с чего они так заводятся. Я вообще не понимал, что такого важного в том, чтобы смотреть в глаза. И все же я чувствовал себя виноватым, потому что люди ждали от меня того, что я никак не мог сделать. Что со мной было не так?
«Социопат» и «псих» – таковы были самые популярные диагнозы, которые я получал за свой вид и выражение лица. Я регулярно слышал: «Я читал о таких, как ты. Их лица ничего не выражают, потому что у них нет чувств. Худшие из убийц в истории были социопатами.»
Я начинал верить в то, что обо мне говорят – ведь многие говорили одно и то же. Сознавать свою ущербность было больно. Я становился более замкнутым, более отстраненным. Я начал читать о психических отклонениях и задумываться – что будет, если однажды я «сорвусь». Что если я вырасту убийцей? Я читал, что у них был подозрительный вид, и они не смотрели людям в глаза.
Я постоянно размышлял об этом. Я не нападал на людей. Не устраивал пожары. Не мучил животных. Я не испытывал желания кого-то убить. Пока. Но вдруг это случится позже? Я долгое время думал о том, не окажусь ли я в тюрьме. Я читал о разных тюрьмах и решил, что федеральные лучше. Если я когда-нибудь попаду за решетку, думал я, пусть это будет федеральная тюрьма усиленного режима, а не какая-нибудь жуткая тюрьма штата вроде «Аттики». Только уже будучи подростком, я наконец пришел к выводу, что я не убийца или кто-то похуже. Я уже знал, что ничего не замышляю и не скрываю, когда прячу взгляд, и начал задумываться, почему столь многие люди считали это поведение подозрительным. К тому времени мне довелось встречать подозрительных и не чистых на руку людей, которые как раз таки смотрели мне прямо в глаза, и это наводило на мысли, что те, кто на меня жаловались, были лицемерами.
По сей день визуальная информация отвлекает меня от разговора. В детстве, когда я замечал что-то интересное, я переводил взгляд туда и замолкал. Сейчас я не то чтобы перестаю говорить совсем, но все равно делаю паузы, когда что-то привлекает мое внимание. Поэтому при разговоре я обычно смотрю на что-то нейтральное — вдаль или себе под ноги. Долгое время мне было сложно научиться вести машину и одновременно разговаривать, но я с этим справился.
И теперь я знаю, что не смотреть на кого-то совершенно естественно для такого человека, как я. Людям с синдромом Аспергера просто неудобно это делать. На самом деле, я до сих не понимаю, почему считается нормой пялиться на чьи-то глазные яблоки.
Для меня было огромным облегчением узнать, почему я не смотрю людям в глаза. Если бы я знал это, когда был младше, это избавило бы меня от немалой боли.

Шестьдесят лет назад австрийский психиатр Ганс Аспергер описал поведение детей, которые обладали интеллектом и словарным запасом выше среднего, но демонстрировали некоторые признаки, свойственные людям с аутизмом, например, явный дефицит социальных и коммуникативных навыков. В 1981 году это нарушение было названо синдромом Аспергера. В 1984-м его включили в «Руководство по диагностике и статистике психических расстройств», которым пользуются специалисты в США.
Люди с синдромом Аспергера всегда были среди нас, но до недавнего времени их особенности ускользали от внимания врачей. Когда я был ребенком, врачи неверно диагностировали СА как депрессию, шизофрению или набор других расстройств.
Синдром Аспергера не так уж плох. Он может сопровождаться редкими талантами. Некоторые аспи обладают действительно выдающимися способностями, которые помогают им решать сложнейшие задачи. Ребенок-аспи, повзрослев, может стать блестящим инженером или ученым. У некоторых – идеальный музыкальный слух и потрясающие способности к музыке. У многих таких детей настолько развиты вербальные навыки, что синдром Аспергера порой называют «синдромом маленького профессора». Но не стоит заблуждаться – большинство детей-аспи не становятся профессорами. Процесс взросления может оказаться тяжелым.
Стоит помнить о том, что это часть аутистического спектра. У некоторых людей симптомы проявляются настолько явно, что им крайне сложно самостоятельно функционировать в обществе. У других, как у меня, признаки выражены слабее, и они могут найти свой собственный путь. Некоторые аспи достигли больших успехов в жизни, найдя работу, которая задействует их уникальные способности.
Этот диагноз оказался удивительно распространен: по данным Федерального комитета по контролю и предотвращению заболеваний (за февраль 2007 года), один человек из 150 имеет синдром Аспергера или другое расстройство аутистического спектра. Это почти два миллиона человек только в США.
Синдром Аспергера – это то, с чем вы рождаетесь, а не то, что случается позже. У меня он был ярко выражен с детских лет, но, к сожалению, никто не знал, на что обратить внимание. Мои родители видели лишь то, что я отличался от других детей. Даже в раннем детстве со стороны можно было заметить, что со мной что-то не так. Я ходил механической походкой, как робот. Я неуклюже двигался. Выражения словно бы застывали на моем лице, я редко улыбался. Часто я вообще не реагировал на людей и вел себя так, будто их нет. Большую часть времени я был один, в своем собственном мире, в стороне от сверстников. Я был абсолютно поглощен своими кубиками и не обращал внимания на то, что происходит вокруг. Если я все же общался с другими детьми, обычно это получалось неуклюже. Я редко смотрел кому-то в глаза.
Еще я никогда не сидел на месте. Я вертелся, раскачивался и подпрыгивал. Но при всей этой подвижности, я не мог поймать брошенный мяч и вообще заниматься каким-либо видом спорта. Мой дед в колледже был прекрасным бегуном, он едва не попал в олимпийскую сборную США. Но только не я!

Будь я ребенком сегодня, возможно, наблюдательный человек заметил бы все это и направил меня к врачу, тем самым спасая от худших из ситуаций, описанных в этой книге. Но я вырос без диагноза.
Это было одинокое и мучительное взросление.
Синдром Аспергера – не болезнь. Это состояние. От него нет лекарства, да оно и не нужно. Однако, есть необходимость в знаниях и адаптации – как со стороны самих аспи, так и их родных и друзей. Я надеюсь, что читатели – особенно те, кому приходится взрослеть и жить с синдромом Аспергера – увидят, что все хитросплетения моей судьбы и нестандартные решения, которые я принимал, привели меня к достаточно хорошей жизни, и извлекут что-то ценное из моей истории.
Мне понадобилось много времени, чтобы достичь той точки, где я нахожусь сейчас. Чтобы узнать, кто я есть. Но я больше не прячусь в темном углу. Я рад быть аспи.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

Ура, IPL собрали деньги на римейк "Мора". Теперь флаг им в руки.

В лучших традициях, трейлер не объясняет практически ничего))

@темы: IPL, игры