День 9 - Несколько слов об искусстве.

Выскажусь о современном искусстве. Во многом, я его не понимаю. Я не понимаю, когда за тысячи и миллионы долларов продают картину, которая выглядит (и, скорее всего, является) хаотичным бессмысленным набором мазков. Я не понимаю, когда шедевром объявляют композицию, которую уборщица может по ошибке смести в совок, приняв за кучку хлама.

Меня удручает нынешний (пост-)постмодернизм, с его "использованием готовых форм" и "переосмыслением" созданного ранее. Литература и кино кишат сиквелами, приквелами и римейками. Такое ощущение, что не создается ничего нового - причем давно. А "переосмысление" часто означает лишь то, что первоисточник выворачивается наизнанку и доводится до абсурда (в духе "Красная Шапочка совратила волка на бабушкиной кровати, а потом его съела").

Я не сторонница массовости. Я люблю необычные, нестандартные вещи. Но то, что сейчас часто преподносится как искусство, я назвать таковым не могу. Произведение должно нести идею, смысл, а не воплощать единственное желание "сделаем так, чтобы никто ничего не понял, но все офигели".

Сейчас, как мне кажется, есть две тенденции... С одной стороны - отупление массовой культуры. Еще какое-то время назад я считала снобами людей, говоривших, что принципиально не смотрят телевизор, и считавших ТВ чем-то совершенно низкопробным. Теперь я и сама могу сказать - за исключением пары программ, телевизор смотреть невозможно.

С другой стороны - "элитное" искусство "не для всех" со всеми этими инсталляциями, перфомансами, абсурдными вывертами и стремлением эпатировать публику.

И то, и другое удручает. Потому что в середине - пустота. Нет качественных, но при этом достаточно доступных вещей, которые заставляли бы человека думать и развиваться.

Что-то я увлеклась, и "несколько слов" превратились почти в эссе. Но действительно на эту тему время от времени размышляю.

@темы: моб-365

---

День 8 - Ваши любимые или наиболее интересные вам исторические деятели.

Затрудняюсь сказать. В плане истории, меня обычно больше интересуют события или целые периоды, чем конкретные личности. Не могу назвать кого-то, кем бы я особенно восхищалась или интересовалась. Мне интересна древняя история - чем дальше в прошлое, тем лучше. В школе всегда нравилось читать про древний мир. Про Средневековье - чуть меньше, но тоже интересно. 18-19 век - уже не очень. А про 20-й не нравилось совсем.

@темы: моб-365

---

День 7 - Могли бы вы выжить на необитаемом острове?

В одиночку? Вряд ли. Хотя, смотря где. Если брать "классическую" ситуацию - кораблекрушение, тропический остров с крупными хищниками, ядовитыми тварями и растениями, труднодоступной пресной водой - едва ли.

С другой стороны, например, на юго-западе Ирландии находится крошечный архипелаг Бласкет, который с 1953 года считается необитаемым. Там нет ни одного жителя, но при этом он не так далек от цивилизации. Вот там я бы пожила.

@темы: моб-365

---

Стащила с Adme) Забавно)

@темы: картинки

---

День 6 - Доверяете ли вы психологам?

Нет. Не могу сказать, что полностью объективна в своем недоверии - мне не приходилось вплотную иметь дело с психологами. Но я дорожу своим личным (вернее, даже личностным) пространством и не хочу, чтобы в моей голове кто-то копался. Тем более, что компетентных людей в этой сфере найти крайне сложно.

Мне не нравится нынешняя "мода" на психологию - она ведет к тому, что каждый второй, кто прочел пару книг на эту тему (хорошо, если книг, а не статей в википедии), полагает себя знатоком чужих душ. Притом что, на самом деле, психолог - не менее ответственная профессия, чем, скажем, врач.

@темы: моб-365

---

"Look Me In The Eye" Глава 21, часть 2

Мне требовалась помощь, и я снова позвонил Бобу. Он предложил встретиться и все обсудить. Мы договорились, что увидимся через несколько часов.
К назначенному времени я уже был на месте и расхаживал из стороны в сторону, поглядывая на часы. Я гнал машину, чтобы успеть вовремя – Боб же, кажется, не спешил.
Я зашагал быстрее. Мне казалось, будто тяжесть всего мира лежала на моих плечах. Мобильных телефонов тогда еще не было, и оставалось только ждать.
Во мне начинало кипеть раздражение. Когда приходилось ждать перед совещаниями с руководством, я мог хотя бы зайти в бар, что-нибудь выпить или перекусить. Но мы с Бобом назначили встречу у пристани, и кроме парковки вокруг не было ничего. Я проработал в нормальной компании чуть больше года, но уже начал вникать в тонкости корпоративной жизни. И она оказалась не такой, как я предполагал.
Наконец, я увидел Боба. По крайней мере, подумал, что это он.
Точнее сказать было сложно – катер шел в миле отсюда, хотя приближался довольно быстро. Через пару мгновений я убедился, что это действительно «Морской луч» Боба, а вскоре разглядел и его самого. Я пробежал по причалу и прыгнул в катер, как только он пристал.
– Извини, опоздал, – сказал Боб, протягивая мне бутылку пива. – Нужно было заправиться. А потом в пиццерии оказалась очередь.
Он отчалил от дока, развернул катер и направился вниз по реке. Я взял кусок пиццы и стал есть, глядя на волны, разбегавшиеся за кормой. Боб вел катер, а я размышлял над будущим “Microvision”. Сто двадцать рабочих в цеху собирали консоли без отдыха. И пока мы не найдем ответ, шесть из десяти игр будут отправляться на помойку. Но здесь, на реке, коробки бракованных консолей не мозолили глаза. Стоял погожий осенний день. Листья только-только начали желтеть. Отличное место, чтобы поразмыслить над бедами нашей компании.
– Так что ты об этом думаешь? – спросил я Боба.
– Пиво в холодильнике, – откликнулся он. Боб работал над еще одной игрушкой под названием «Биг Трак». Это был программируемый танк, который ездил по полу и издавал разные звуки. Мы в нашем отделе постоянно искали способы расширить его скромные возможности.
– Знаешь, Боб, я тут подумал. Мы могли бы приделать к танку электрошокер, чтобы он жалил в лодыжку. Тогда он сможет постоять за себя. Вот будет сюрприз для какого-нибудь пацана, который решит его пнуть.
Боб улыбнулся – он представил, как какое-нибудь девятилетнее чудовище, решившее стукнуть танк молотком, хлопнется на пол, получив удар током.
Наша идея опережала время. С тех пор прошло больше двадцати пяти лет, но и сейчас, когда я пишу эту историю, игрушки по-прежнему не могут постоять за себя. И дети уничтожают их, к большому огорчению разработчиков. Но мы с Бобом предусмотрели это еще тогда.
Впрочем, на следующем совещании руководство отклонило наши идеи по усовершенствованию танка.
Будучи «молодыми администраторами», мы успели заметить, что высокое начальство решает самые важные вопросы на поле для гольфа. Мелкие совещания проводились в конференц-зале. Более значимые – в зале совета директоров. Но самые важные – те, что длились целый день, а то и несколько дней – проходили в загородном гольф-клубе. Нас с Бобом еще не допускали в это святилище, но мы были намерены туда попасть. И следовали примеру наших руководителей, решая сложные проблемы нашей компании на природе.
– Может быть, дело в самой конструкции микросхемы? – спросил Боб. Мы уже хватались за любую мысль.
– Я правда не знаю, – сказал я.
– Или проблема в питании?
Что-то подсказало нам ответ – может быть, сноп водяных брызг от встречного катера. Я до сих пор не знаю, как мы додумались. Но за такие идеи нам и платили. Как сделать игру, которая содержит меньше пяти деталей, стоит дешевле десяти центов и к обеденному перерыву спасает мир.
Едва я нашел ответ, он показался мне очевидным. Лето сменилось осенью, и воздух стал суше. Меньше влажность – больше статического электричества. Консоли убивало то же явление, из-за которого потрескивают и топорщатся волосы, когда вы надеваете свитер.
– Статика! – выпалил я.
– Что?
– Вот что убивает консоли. Статика.
– Статика… – Боб задумчиво повторил это слово еще несколько раз. – Да, наверное, ты прав.
Мой мозг лихорадочно заработал – я начал думать, как доказать свою гипотезу. И что делать дальше, если я прав? На кону миллионы долларов, вложенные в бракованный продукт, и рабочие места множества людей. Это не какая-то отвлеченная задача из тех, что решает отдел разработок. Речь шла о производстве. А производство – куда более жестокий мир. Я слышал рассказы о том, какие методы там использовались, чтобы подстегнуть работников в критической ситуации. Ставили по три инженера в ряд и двоих вышвыривали с работы. Оставшийся начинал трудиться как заведенный.
Управление там строилось на совершенно других принципах. Мы с Бобом читали книги о производстве, трудовых отношениях и истории таких отраслей промышленности, как добыча угля и сталеварение. Мы не знали, насколько наша фабрика была похожа на сталелитейный завод начала XX века. Но выяснять это на собственном опыте нам не хотелось.
Руководство наших отделов мотивировало нас поощрениями и поддержкой. Начальники улыбались и вели себя воспитанно. На сталелитейном заводе хорошие манеры и похвала были все равно что иностранный язык. Управляющие, которые знали, как добиться результата, ходили со сбитыми костяшками, некоторые носили кастеты. Начальство держало в кабинетах бейсбольные биты, выщербленные от многократного использования.
Тем временем, пицца закончилась, но мы уже придумали план и, вернувшись к причалу, размышляли над следующим шагом. Возможно, необходимо улучшить заземление? У меня имелся запас медной фольги на липкой основе, которую я использовал в другом проекте. Может быть, с ее помощью удастся рассеять статический заряд, чтобы он не причинял вреда. Я приклеил полоску фольги к передней стенке консоли так, чтобы она соприкасалась с дорожкой заземления печатной платы. Затем наклеил такой же кусок фольги на крышку, закрывавшую картридж, и еще один – на заземляющий слой разъема.
Это сработало. Когда картридж вставлялся в консоль, кусочки фольги соприкасались первыми, и статический заряд рассеивался. Пора было проверить это на готовой продукции. Я потребовал коробку новых игр, только что сошедших с конвейера. Ее доставили через пару минут, что подтверждало, как важен был для руководства наш успех.
Я несколько раз снял и надел свитер, а потом прошелся по полу в ботинках на резиновой подошве. Когда я дотронулся до выключателя, между ним и пальцем проскочила искра. Удовлетворенный силой заряда, я еще несколько раз стянул с себя свитер и надел обратно, а затем взял в руки консоль, в которой еще ничего не менял. Она вырубилась у меня в руках. Тогда я взял экземпляр с улучшенным заземлением, и он продолжил работать как ни в чем не бывало.
Я проделал это еще раз и еще, пока мусорный ящик не наполнился сломанными консолями. Ни одна из моих игр не подвела. Я пришел в абсолютный восторг. Ответ найден. Теперь меня точно не уволят.
В итоге все оказалось так просто. Но ведь и скрепки для бумаг тоже просты. Многие из лучших инженерных творений элементарны по своей сути. Временами мы действительно мастера очевидного.
С этого момента битва за “Microvision” была выиграна. Оставались лишь мелкие доработки. Я немного изменил схемы и кое-что добавил, чтобы улучшить защиту от статики. Технологи подобрали материалы для антистатического покрытия, которым выстелили участки сборки. В цехах установили систему увлажнителей, разбрызгивавших мельчайшие капли воды над рабочими местами, чтобы статики не возникало вовсе.
У нас с Бобом был свой прекрасный источник водяных брызг – река Коннектикут. Мы продолжили устраивать там наши совещания по поводу и этого проекта, и следующих. Я приступил к работе над «Милтоном» – следующим электронным чудом, а Боб вернулся к «Супер Саймону». «Милтон» был первой в мире говорящей электронной игрой. Говорящие игрушки существовали уже много лет, но все они использовали механические способы воспроизведения звука, подобно старинным граммофонам. Были куклы вроде «Болтушки Бетти», которые произносили фразу, если ребенок дергал за веревочку. Но интерактивная электронная говорящая игра была первой. В итоге «Милтон» и вправду заговорил, но, к сожалению, покупатели не пожелали его слушать. Через год игра бесследно исчезла с рынка.
Уверен, мое решение проблемы со статикой сохранило фирме сотни тысяч долларов, если не больше. Но, как в случае с Бобом и «Темной башней», награда не дошла до моих рук – премия оказалась на чужом банковском счету. В нашей пищевой цепочке все деньги оседали где-то уровнем выше.
В закрытый гольф-клуб мы тоже так и не попали. Лет десять спустя Боб прославился как конструктор и один из создателей интерактивных кукол “Diva Starz” и “Cabbage Patch Kids”, выпущенных компанией «Маттел», а также электронной игры “Whack-A-Mole” у тех же «Милтон Брэдли». Мне же той осенью предложили новую должность – директора отдела разработки в компании, производившей пожарные сигнализации и электронные таймеры. Я зашагал вверх по корпоративной лестнице, оставив Боба в его мире игрушек. Проблема была в том, что чем выше я поднимался, тем больше мне требовалось умение общаться с людьми, и тем меньше значили мои творческие и технические способности. Для такого человека, как я, это был верный путь к провалу.
Я перешел на новую работу в компанию «Симплекс» в Гарднере – примерно в часе езды от дома. Я стал носить костюм. У меня был свой кабинет с отдельной дверью и личный секретарь, охранявший к ней подступ. Спустя год под моим началом уже было двадцать человек. Но это оказалось ошибкой. Работа не приносила радости. Меня преследовало чувство, что я окружен посредственностью – и в смысле людей, и в смысле продукции. Раньше я создавал игрушки, и это было увлекательным делом, а теперь руководил производством электронных часов, отмерявших рабочие смены на заводах, и в этом не было ничего увлекательного.
К сожалению, путь назад был отрезан. Вскоре после того, как я покинул «Милтон Брэдли», дела у них пошли плохо. Компания потеряла 30 миллионов долларов на вложениях в компьютерные игры, и Боб лишился работы, как и большинство моих прежних коллег. Спустя некоторое время компания была продана. Я начал понимать, что высокая должность еще не гарантирует стабильную работу.
В разгар моей борьбы за то, чтобы влиться в ряды корпоративной Америки, я женился. Мы с Мишкой заключили брак летом 1982 года. Мне было двадцать пять. Первое время мы жили счастливо, но потом ситуация на работе ухудшилась, я начал приносить рабочие проблемы домой. Я был расстроен и подавлен, а Мишка с головой ушла в дела университетского клуба любителей научной фантастики – после перерыва в несколько лет она снова вернулась к учебе. В 1984 году, уже после того, как потерял работу Боб, я сам попал под сокращение в «Симплексе», где тоже начались финансовые проблемы. Нам с Мишкой приходилось нелегко, поскольку я был единственным кормильцем, пока она училась. Мало того, пока я сидел без работы, ее брат Пол погиб в автомобильной аварии. Под грузом всех этих бед мы начали отдаляться друг от друга. Это было тяжелое время для нас.
К счастью, новую работу я нашел довольно быстро. Я пошел в небольшую фирму «Айсорег», производившую электрические трансформаторы. Только теперь дорога до работы занимала полтора часа. Жизнь руководителя выходила совсем не такой, как ее изображали по телевизору.
К 1988 году я сменил еще два места и корпоративным миром был сыт по горло. Я успел смириться с тем, что писалось в моих годовых характеристиках. Я не был командным игроком. Мне с трудом давалось общение с людьми. Я был груб и бестактен. Мой ум и изобретательность не имели значения – я по-прежнему оставался отщепенцем.
Меня душила постоянная критика. Душила сама жизнь. В буквальном смысле. Я заболел астмой, и каждые пару месяцев меня увозили на «скорой». По утрам мне ненавистна была сама мысль, что нужно вставать и идти на работу. И я понял, что нужно сделать. Нужно перестать принуждать себя делать то, на что я не способен. Я никогда не стану частью большой компании, группы, команды.
Когда мне было пять лет, я больше всего на свете хотел быть в команде. Несколько лет спустя я пробовал вступить в Младшую бейсбольную лигу, но меня не взяли. С тех пор я больше не пытался к кому-то присоединиться. Возможно, и двадцать лет спустя все эти случаи, когда я был отвергнут, все еще давали о себе знать.
– Ты должен влиться в коллектив, – слышал я снова и снова.
«И что, стать еще одним идиотом в костюме? Ну, нет уж», – думал я.
– Нужно быть дипломатичнее, когда указываешь на недостатки в работе других людей.
«Эта разработка – полная чушь. Такая конструкция никогда не будет работать. Я в пятнадцать лет делал штуки получше», – думал я.
– Ты, наверное, думаешь, что твоя разработка – лучшая в мире, но она не соответствует направлению нашей компании.
«Значит, вы хотите использовать другую разработку – которая вполовину менее эффективна и обойдется в два раза дороже – только потому что Дэн стелется перед вами на совещаниях и не говорит в лицо, какой вы кретин, как это делаю я. Так ведь?»
Я потратил десять лет и сменил четыре работы, прежде чем понял тщетность своих усилий.
Кстати, годы спустя, в 1998 году, меня все-таки приняли в элитный гольф-клуб. Только мне это было уже не нужно. Я уже не был руководителем. Да и в гольф я играть не умел.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

День 5 - Что вам нравится и не нравится в фанфиках?

Признаться честно, к фанфикам я отношусь довольно скептически. Поэтому, что в них не нравится, мне сказать гораздо проще. Хороших фанфиков, которые действительно хотелось читать, мне попадались единицы. И в целом, суть моих претензий сводится к двум пунктам.

1) Безграмотность большинства авторов, которые не имеют представления не то что о стилистике и художественных приемах, но об элементарной грамматике и орфографии.

2) Бесцеремонное отношение к первоисточнику. Складывается ощущение, что большинство фанфиков пишутся исключительно ради "пэйрингов", независимо от того, насколько это вяжется с изначальными характерами персонажей. Атмосфера, сюжет и логика игнорируются тоже.

Отдельно я не понимаю слэша. Я спокойно отношусь к однополым отношениям, и если в произведении изначально присутствует гомосексуальный персонаж - на здоровье. Но когда фикрайтеры начинают произвольно менять ориентацию, а то и пол существующих персонажей - брр.

Вообще, меня это озадачивает - в чем причина популярности слэша в фандомной сфере? Авторы и читатели - в подавляющем большинстве, девушки. Какой для них интерес в историях про гомосексуальных мужчин? Я спрашиваю без какой-либо издевки, мне действительно хотелось бы понять.

Да, если что - не хотела задеть тех, кто фанфики любит или даже пишет.

@темы: моб-365

---

День 4 - Какое место занимает музыка в вашей жизни?

Очень большое. Достаточно пройтись по тегу музыка. Каждый день что-то слушаю, и вообще это одна из тех сфер, где я всегда интересуюсь чем-то новым.

И вообще - музыка помогает. Очень во многом.

@темы: моб-365

---

"Look Me In The Eye" Глава 21, часть 1

Хватит валять дурака)

Глава 21
Молодые администраторы

Когда мы только начинали работать в «Милтон Брэдли», мы были молоды и полны энтузиазма. Мой коллега Боб и я не сомневались, что наши игры изменят мир. Порой мы засиживались до полуночи, спеша подготовить к выпуску новейшую электронную игрушку. И для этого не требовалось умение вести светские беседы. Мы работали, чтобы создавать новые устройства и решать задачи, а не поражать людей своим красноречием.
И все же нам не помешало бы лучше разбираться в том, как устроена большая компания изнутри. Еще в начале работы мы очень быстро столкнулись с корпоративной политикой. В 1981 году фирма выпустила свою популярную новинку – игру под названием «Темная башня». По сути, это была электронная версия старой ролевой игры в стиле фэнтези. Главной ее деталью была вращающаяся башня, которая останавливалась перед каждым игроком. Вот только оказалось, что останавливается она не тогда, когда нужно. И поскольку Боб был инженером в команде разработки, решать эту задачу предстояло ему.
Он чесал в затылке, гадал, размышлял и экспериментировал, пытаясь понять, что делать. А я, имея возможность наблюдать за процессом разработки «изнутри», поражался, насколько технически сложной может быть электронная игрушка за тридцать девять долларов. Во многом такие игрушки были куда сложнее аппаратуры, с которой я имел дело в музыкальном бизнесе, притом что некоторые из тех устройств стоили в тысячу раз дороже.
На первый взгляд, игрушка была проста. Включаешь моторчик – он крутится, выключаешь – останавливается. Но именно тут крылась загвоздка. Моторчик продолжал какое-то время вращаться по инерции – так же, как тормозящий автомобиль проезжает некоторое расстояние, прежде чем остановиться. Проблема была в том, что нельзя было предугадать, когда именно башня остановится.
– Если бы нам выделили бюджет в пятьдесят долларов на детали, было бы проще, – задумчиво произнес Боб.
– Да, – ответил я. – Другое дело, как придумать, чтобы уложиться в двадцать пять центов.
И в этом был корень проблем. В производстве игрушек бюджеты были крошечные, и требовалось все наше техническое мастерство, чтобы эти игрушки работали при минимальном количестве деталей и простейшей конструкции. Когда нам это удавалось, мы испытывали определенную гордость за свои элегантные и эффективные решения. Но так выходило не всегда.
Целый месяц мы работали по шестьдесят часов в неделю, и наконец Боб нашел ответ.
– Ограничительная схема! – заявил он. – Мы используем транзисторы, чтобы фиксировать мотор, и он будет останавливаться сразу же, как мы отключим питание.
– Как динамические тормоза на локомотиве, – догадался я. Идея меня восхитила. Кто бы мог подумать, что тот же принцип, который помогает удержать товарный поезд на крутых склонах, может притормозить и маленькую игрушку?
Идея Боба сработала. Теперь башня останавливалась там, где надо. Игра была готова к продаже.
Но через месяц Боба ждал неприятный сюрприз.
– Ты слышал?! – он кипел от возмущения. – Алан присвоил мою разработку, и премию дали ему! Он украл мою идею!
Мне нечего было сказать. Наш юношеский энтузиазм постепенно угасал – слишком часто наши творческие порывы шли вразрез с корпоративными нравами.
Тем временем, моя группа не покладая рук трудилась над первой «говорящей» игрой. Мне поручили разрабатывать систему для записи речи и перевода ее в цифровой формат. Я занялся аналоговыми компонентами, а Клаус – собственно цифровыми. Для сбора и хранения данных мы использовали один из первых в мире микрокомпьютеров – IMSAI 8080. В итоге получилась этакая «машина Голдберга», где сотни деталей соединялись кучей проводов и кабелей, и все это располагалось на монтажном столе в моей лаборатории. Как только устройство было собрано и протестировано, мы сразу пустили его в ход. Я сидел перед монитором, держа палец на клавиатуре. Управление было элементарным. “G” означало “Go” – после нажатия этой клавиши система записывала все, что слышала в следующие шесть секунд. “S” означало “Save” – сохранить результат. Мы начали собирать и оцифровывать речь.
«Эй, давай, игру начинай!» В лабораторию по очереди приходили все сотрудники и начитывали дурацкие фразы, которые должны были стать игровыми репликами. «Вы выбрали три!» И классическое: «Мой ход!» Каждый инженер и техник мог попробовать силы в озвучке новой игры. Впрочем, выйдя в продажу, игра заговорила голосом одного из наших вице-президентов, Майка Мейерса.
Возможно, это было глупо, но я гордился своей разработкой, и мою идею никто не пытался украсть. Наши специалисты взяли записи, собранные моим устройством, и превратили их в крошечный поток байтов, поступающих на новую звуковоспроизводящую микросхему. Мы ужали и упростили фразы как могли – от записей осталась самая малость, все равно что крошки от еды, валявшиеся в кармане моей рубашки. Удивительно, но после всех манипуляций реплики все равно звучали неплохо.
Сегодня, наверное, у каждого ребенка есть какой-нибудь “Game Boy” или другая карманная приставка. В конце 70-х ничего такого не было. Но близилась новая эпоха. Вскоре после того, как я начал работать в компании, мы выпустили первую карманную видеоигру со сменными картриджами.
Называлась она “Microvision” и представляла собой консоль с набором картриджей. Внезапно она стала объектом мечтаний миллионов детей, как и игры, шедшие с ней в комплекте – «Блокбастер», «Пинбол», «Боулинг» и прочие. После Рождества мы поняли, что спрос на “Microvision” будет огромный. В прошлом году лидером продаж стала наша же игра «Саймон», и вот теперь, судя по всему, у нас появился новый хит. Праздники закончились, а спрос на игру был такой, что мы едва успевали штамповать новые партии.
Однако, в начале следующей осени из производственного отдела стали доходить тревожные новости. «Слышали про “Microvision”?» – сказал Брэд, один из инженеров, работавших над ее выпуском. – «Консоли дохнут одна за другой, их возвращают тоннами. Вчера одна безумная мамаша явилась на завод на Федерал-сквер и устроила скандал из-за того, что у ее сына сломалась игра. А теперь и на конвейере проблемы. Уйма брака.»
Брэд не выглядел сильно обеспокоенным. В конце концов, наш отдел занимался разработкой, а это была проблема производства.
Зато на заводе встревожились не на шутку. Близилось очередное Рождество, объемы производства росли, и уровень брака взлетел до небес. За несколько недель процент дефектных консолей поднялся с 5% до 60%. Руководство ударилось в панику. Заказов поступило на миллион экземпляров, не меньше, и мы попросту не справлялись. Это был худший кошмар производителя.
За всю столетнюю историю в компании не случалось ничего подобного. В конце концов, головоломки и шахматы никогда не ломались. Электронные игрушки были новой разработкой «Милтон Брэдли». Сотрудники-старожилы с ностальгией вспоминали времена, когда «новый продукт» означал, что в игре сделают синие шашки вместо красных.
Первыми на амбразуру были брошены инженеры-технологи и отдел контроля качества. И те, и другие быстро зашли в тупик. Руководство было отчаянии, стучало кулаками по столу и топало ногами, пока наконец не решило обратиться к «этим чудикам из разработки». Вызвали нашего начальника, и он сказал: «У меня есть парень, который вам нужен. Он занимается аналоговой техникой и сможет посмотреть на ситуацию свежим взглядом.»
Так я получил новое задание. Я начал читать книги по производству. Затем – по контролю качества. Иногда я засиживался до часу ночи. А еще я задавал вопросы:
– Что изменилось в производственном процессе?
– Ничего.
– А в тестировании или доставке?
– Тоже ничего.
– Может быть, детали другие? Партия бракованная?
– Нет. Мы закупили двести пятьдесят тысяч комплектов деталей еще весной и до сих пор их используем.
Снова тупик.
Вернувшись в лабораторию, я обсудил дела со своим приятелем Бобом из отдела разработки. Мы уже начали носить на работу галстуки и спортивные пиджаки. Предполагалось, что инженеры носят галстуки, а техники – нет. От нас ожидалось, что мы будем соблюдать стиль «молодых администраторов», хотя мы слабо представляли, что это означает. Вернее, наши представления о стиле сильно отличались от представлений начальства.
Мы, конечно, пришли сюда, чтобы разрабатывать электронику, но кроме того, нам хотелось веселья и развлечений. Например, клеиться к девушкам из отделов приемки и художественного оформления. Наше начальство, в свою очередь, было здесь исключительно ради работы. Вернее, для того, чтобы заставлять работать нас. В этом и заключалось определение «руководства» – делать так, чтобы другие выполняли вашу работу. И этими другими были мы.
Проблема с “Microvision” сулила много неприятностей, мне это не нравилось.
– Может быть, кто-то устроил саботаж? Как думаешь, это возможно? – спросил я.
Боб отреагировал скептически. Он проработал на производстве дольше меня, и, по его словам, обстановка на заводе была довольно мирной.
– Я уже давно не вижу там ни потасовок, ни следов крови на полу. Вряд ли кто-то портит консоли намеренно.
Я задумался над его словами. «Давно не вижу». То есть, раньше в цехах случались драки и кровопролития? Похоже, что да. Вот поэтому я туда и не ходил.
Понемногу я начинал нервничать. С конвейера каждый день сходили сотни нерабочих консолей, и паника начальства сменилась бешенством. Но я знал, что смогу во всем разобраться. По крайней мере, я на это надеялся. А если не смогу – всегда найдутся другие сотрудники.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

День 3 - Ваше лучшее детское воспоминание.

Хм... Их много, если подумать. Детство было хорошим временем. Из ранних - пожалуй, поездки на Черное море. Песок, ракушки, маленькие медузы, которых родители ловили ведерком и мне показывали (а потом выпускали обратно).

Из более поздних - уже в школьном возрасте - чаще всего вспоминается, как я летом читала книги и рисовала, сидя на балконе. Собственно, до сих пор люблю там читать, хотя сейчас чаще слушаю аудиокниги.

@темы: моб-365

---

День 2 - Если бы могли переместиться в реальность, описанную в книге, какую книгу выбрали бы и почему?

Первым на ум пришел "Властелин колец". Притом что я не такой уж и фанат, но с большим уважением отношусь к Толкиену и тому труду, что он вложил в создание большого, детального и живого мира. Там действительно было бы интересно побывать.

Из недавно прочитанного - любопытно было бы заглянуть в олдеевскую "Ойкумену". Но тоже ненадолго)

@темы: моб-365

---

Пока что мне не пишется, но бросать дневник я не намерена. Поэтому решила взяться за 365-дневный моб. На самом деле, я люблю мобы с вопросами. С одной стороны, это вроде и глупость, но дает тему для рассуждений и дает возможность что-то о себе рассказать. Может, даже обсудить. По дайри этот моб ходит в двух вариантах - я выбрала тот, где вопросы показались мне интереснее.

Поехали.

День 1 - Десять вещей, которые вы хотели бы получить прямо сейчас.

Не знаю, наберется ли десять - но вообще, я давно хочу телескоп. Не раз возникали мысли, что хорошо было бы его приобрести, но до сих пор не решилась.

А остальные девять пунктов займут книги, написанные на ирландском языке. И у меня даже лежит их список (там больше десятка, на самом деле), но пока я ни одну не нашла в электронной форме.

@темы: моб-365

---

Некоторое время ничего не писала здесь, но хочу сказать, что я никуда не пропала, и в дайри захожу каждый день. Переводы движутся медленнее, чем хотелось бы, и пока решила взять перерыв, чтобы потом вернуться со свежими силами.

В общем, я где-то тут)

---

"Игра в имитацию"

Все собиралась записать это здесь, чтобы не забыть. Когда смотрела "Игру в имитацию", бросилась в глаза одна вещь - Тьюринг показан очень явным аспи. То, как он ведет себя, как воспринимает слова людей, его манера речи (особенно заметно в оригинале, но и в озвучке передано неплохо). Даже то, что он терпеть не мог, чтобы еда разных цветов смешивалась в тарелке.

У меня практически нет сомнений, что образ сделан таким сознательно, вот только вопрос - насколько это соответствовало реальности?

А фильм хороший.

@темы: фильмы

---

"Look Me In The Eye" Глава 20

Глава 20
Логика и светские беседы

Я – человек логики. Психологи говорят, эта черта вообще свойственна людям с синдромом Аспергера. Но она же может создавать сложности в общении, поскольку обычный разговор не всегда развивается логично. Чтобы улучшить свои навыки общения, я пробовал изучать компьютерные программы, которые разговаривают с людьми. Лучшие из этих программ следуют определенным логическим цепочкам и в соответствии с ними выдают подходящую реплику. То, что получается, однако, не всегда звучит естественно. И я не уверен, что справляюсь с разговором лучше, чем машина.
К примеру, на прошлой неделе моя знакомая по имени Лори сказала:
– Одна моя подруга завела роман. И у ее парня такой же мотоцикл, как у тебя!
Сообщение Лори поставило меня в тупик. В отличие от большинства бесед, наша началась не с вопроса. Должен ли я выразить мнение об этом высказывании? Или сам задать вопрос? Я начал анализировать услышанное.
У Лори есть подруга. Ну да, у нее много подруг. О какой из них идет речь?
Данная подруга завела роман. Зачем сообщать об этом мне? Я с ней знаком? Или с ее парнем? Или это завуалированный способ сказать, что мне тоже стоит завести роман, раз я езжу на мотоцикле?
У парня есть мотоцикл. Что ж, это сужает круг вариантов. Большинство парней водят машины, а не мотоциклы. Значит, он входит в 5% мотоциклистов, а не в 95% автомобилистов. Может, я все-таки его знаю?
Мотоцикл такой же, как у меня. Насколько Лори разбирается в мотоциклах? Имеет ли она в виду, что у него «Электра Глайд Классик» или просто большой черный байк?
Я не мог вычислить подходящий ответ, опираясь на эти фразы. Что она хотела мне сказать? Между частями ее сообщения не было логической связи. Уставившись в пол, я стал думать, как поступить, но знал, что решать нужно быстро. Когда я задумываюсь слишком сильно, мне обычно говорят: «Ты меня слышишь?» или «Ты на что-то отвлекся?»
Я знал, что Лори ждет осмысленного ответа, как-то связанного с тем, что она сказала, а не просто: «А-а». По опыту и наблюдениям я усвоил, что реплика наподобие: «В прошлые выходные я ездил в Ньюпорт на джазовый фестиваль» ее не устроит. Я решил – нужно продолжать собирать сведения до тех пор, пока не сформулирую вразумительный ответ. Сложные компьютерные программы вели себя именно так. Поэтому я задал вопрос:
– О какой из подруг ты говоришь?
Лори выглядела удивленной.
– Зачем тебе это знать? – спросила она.
Я не ожидал нового препятствия. В голосе Лори звучало подозрение. Я подвигал ушами и подумал еще немного. Ее реакция означала, что она ждала другого ответа. Но что же я должен сказать?
Возможно, мне стоило сочинить аналогичную историю. Я мог бы сказать: «Мой приятель Спайк тоже завел роман. И у его девушки такой же мотоцикл, как у меня.» Но это было бы полной чушью. А я никогда не несу чушь, если только не хочу кого-нибудь разыграть. Я не мог отделаться от мысли, что в реплике Лори заложен какой-то скрытый смысл. А значит, и ответить мне нужно осмысленно.
Может быть, стоило прикинуться простачком. По моим наблюдениям, если воскликнуть «Ого!» и широко улыбнуться, это сойдет за ответ практически в любой ситуации. Но я не умею улыбаться по команде и не намерен вести себя, как кретин. Хотя, наверное, «Ого!» не так встревожило бы Лори, как мой вопрос.
Когда я говорю: «Один мой коллега попал сегодня в аварию», я готов, что меня спросят, кто это был. Если я собирался держать его личность в тайне, зачем бы я стал вообще о нем говорить?
Можно было сосредоточиться на теме мотоцикла. Я мог бы спросить Лори: «Какой у него мотоцикл?» Но и тогда я ожидал бы какого-то иного ответа, чем: «Не твое дело!»
Я спросил Лори, что ее так насторожило, и она вновь ответила вопросом:
– Какая разница, как ее зовут? Мало ли что будет, если я тебе скажу. Вдруг слухи дойдут до ее мужа?
И только позже я выяснил, как мне следовало себя вести. В ресторане я случайно услышал разговор двух женщин:
– У Дженни из бухгалтерии интрижка на стороне. А ее любовник водит «Корвет»!
Мне тут же вспомнилась реплика Лори, поэтому я навострил уши.
– Ничего себе! А он женат? – спросила вторая женщина.
Я понял, что это и был верный ответ. После их беседы я вдруг осознал, что Лори хотела поразить меня или рассказать что-то интересное, и мне стоило в ответ выразить восхищение или удивление. Однако, тогда это не пришло мне в голову. Видимо, обычные люди наделены способностями к ведению разговора, превосходящими мои, притом что их ответы часто не имеют ничего общего с логикой. Подозреваю, что нормальные люди от природы умеют считывать социальную информацию и подсказки, которые недоступны мне.
Подобные разговоры – да и любые разговоры, выходящие за рамки простого обмена информацией – всегда представляли для меня сложность. В детстве я усвоил, что людям не нравится, если в ответ на их слова я озвучиваю первую мысль, пришедшую мне в голову. С тех пор я постепенно стал учиться вести беседу – и в большинстве случаев мне это удается. Я научился начинать с вопроса, например: «Как у тебя дела?» Я усвоил, какие вопросы считаются приемлемыми. Однако, мой арсенал реплик весьма ограничен, и другие люди, похоже, умеют подстраиваться под ситуацию гораздо лучше.
Теперь я знаю, что мои логически обоснованные ответы на фразы вроде той, что сказала Лори, иногда воспринимаются как чрезмерное любопытство или назойливость. Но мне это совершенно непонятно. Я озвучил первый же разумный вопрос, основанный на том, что услышал. Моя реакция была дружелюбной. Почему Лори встревожилась? В конце концов, она первая завела этот разговор. На мой взгляд, если ты не желаешь расспросов о чем-либо, не стоит и заводить об этом речь. Но мир не всегда устроен логично.
Я злюсь, когда вспоминаю разговоры вроде того, что состоялся у меня с Лори. Человек подходит ко мне ни с того ни с сего и вываливает сведения, которых я не просил. А не получив ожидаемого ответа, обижается. Если же я не отвечаю вообще ничего, то он обижается уже на молчание. Так и так я оказываюсь в проигрыше.
Иногда все это наводит на мысль – зачем вообще разговаривать с людьми? Многие аутисты и не разговаривают, возможно, как раз по этой причине. И все же мне почему-то хочется нравиться всем этим людям, подобным Лори. Я не хочу, чтобы меня считали ненормальным. Возможно, я человек со странностями, но ненормальным я быть не желаю. Поэтому я не сдаюсь. Я тренируюсь говорить то, что сказал бы «обычный» человек.
Судя по всему, другие люди заучивают некий набор стандартных вопросов и задают их, чтобы заполнить паузу. Например, встретив человека, которого они давно не видели, они говорят:
«Как твоя жена?»
«Как сын?»
«Ты хорошо выглядишь – никак, похудел?»
Люди произносят эти фразы без видимого повода, без каких-либо внешних подсказок, указывающих на изменение веса или значимые события в жизни жены или сына. Мне попадались люди, у которых, казалось, имелась в запасе не одна дюжина таких вопросов. И я никогда не мог понять, откуда они знают, какой из них задать в тот или иной момент.
Когда к вам приближается знакомый, ничто в его облике, как правило, не говорит о переменах в жизни его жены или сына. Спрашивать о весе тоже обычно нет повода – внешность большинства людей не меняется неделями, а то и месяцами. И все же люди произносят эти фразы, а собеседник улыбается и отвечает теми же банальностями.
«С женой все хорошо.»
«Сына в январе освободят досрочно.»
«Мне сделали операцию, ушили желудок, вот я и потерял пятьдесят фунтов.»
А потом, что удивительно, добавляет: «Спасибо, что спросили.»
Откуда нормальные люди знают, какие вопросы задавать, для меня остается загадкой. Может быть, их память лучше моей, или они просто спрашивают наудачу? Должно быть, это и есть способность подстраиваться под других, которой я совершенно лишен.
Когда я встречаю своего друга, я не спрашиваю, как дела у его жены, потому что мне интересен разговор именно с ним, и мысль о жене просто не приходит мне в голову. Если точнее, ничто в его внешнем виде не дает мне повода интересоваться благосостоянием его супруги. Если он – мой близкий друг, я предполагаю (возможно, справедливо), что, если бы в жизни его семьи произошли какие-то важные события, он бы сам сказал об этом мне или другим своим друзьям. Так зачем спрашивать?
Что же касается веса – если человек раздался вширь, я скажу: «Ты вроде потолстел с последней нашей встречи.» Жизненный опыт говорит мне, что люди набирают вес по разным причинам, в большинстве своем благоприятным. Хотя я знаю, что многие считают прибавку в весе недостатком и не любят, когда им на это указывают. Но мой рот выпаливает «Ты потолстел!» быстрее, чем мозг подсказывает: «Невежливо говорить человеку об этом.»
Потеря веса – другой вопрос. Если человек стал заметно тоньше, я, возможно, скажу: «Ты сильно похудел – не болеешь, случайно?» Я знаю, что некоторые сидят на диетах. Но люди моего возраста с немалой вероятностью могут похудеть из-за проблем со здоровьем. Может быть, у них рак или еще что похуже. Поэтому если я вижу, что кто-то сильно сбросил вес, я не хожу вокруг да около, а задаю прямой вопрос.
Считается, что фразы наподобие «Как ваш сын?» помогают завести разговор и «разбивают лед» между собеседниками. Но мне не приходит в голову это спросить, если только я не готовлюсь к разговору сознательно. Стоит мне подойти к людям, у меня словно сводит язык, пока кто-то не заговорит со мной первым. А если я и решаюсь начать разговор, то часто говорю что-то, что сбивает собеседника с толку или кажется грубым – особенно, когда я говорю правду, которую человек не хочет слышать.
Поэтому несколько лет назад я научился произносить неопределенное «хм!», когда мне нужно начать разговор или заполнить паузу. Люди не всегда знают, что сказать в ответ, но хотя бы не считают это грубостью. А я стараюсь использовать любую реакцию как способ развить беседу.
В прошлом, когда меня упрекали за неподобающие вопросы, мне становилось стыдно. Теперь я понимаю, что обычные люди ведут себя искусственно и зачастую фальшиво. Вместо того, чтобы позволить им задеть меня, я прямо выражаю свое недовольство. Я отстаиваю свое право на логику и рациональность.
Мои сложности в общении – пример проблем, с которыми люди с синдромом Аспергера сталкиваются каждый день. Когда у человека есть явная инвалидность – например, он передвигается на коляске – к нему относятся с пониманием, потому что его особенности всем видны. Никто не скажет ему: «Скорее! Побежали через улицу!» А когда он не побежит, никто не удивится: «А что ему мешает?» Наоборот, ему предложат помощь.
Моя инвалидность в плане общения никак не выражена внешне. Поэтому, когда я допускаю оплошность в разговоре, люди говорят: «Вот ведь надменный кретин!» Я жду того дня, когда к моим особенностям будут относиться с таким же уважением, как к проблемам человека в коляске. И если к уважению будет прилагаться выделенное место на парковке, я возражать не стану.
Хм!

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

Поразительно)

20.04.2015 в 12:17

Пишет  Нуремхет:

А сегодня, дамы и господа, у нас будет день реконструкции старинной музыки.

Это Питер Прингл, он, насколько мне известно, реконструирует не только музыку, но и музыкальные инструменты Древнего Востока. Игра его меня очень умиротворяет и делает радостно и хорошо на душе. Может быть, я не одна такая, посему держите пять его работ, которые мне посчастливилось найти Вконтакте.

Египет

***

Шумер

***

Ханаан

Об этих песнях всемогущий Гугл говорил, что они на готском, а я, проникнувшись курсовой, испытываю к этому народу нежность, а кроме того, песни сами по себе очень мелодичные.

@темы: музыка

---

"Look Me In The Eye" Глава 18, часть 2

Я понял, что пора искать настоящую работу. Все вокруг работали, кроме всякого отребья, без дела сидящего на ступенях домов в центре города. Я не хотел быть одним из них. Поэтому я стал изучать объявления в рубрике «Требуются инженеры-электрики». Я не был уверен, возьмет ли меня кто-нибудь. Большей частью мне попадались безликие скучные объявления безликих фирм. Но одно привлекло мое внимание настолько, что я помню его до сих пор:

Проблемы с деньгами?
Устали от женщин?
Скрываетесь от закона?
Вы обретете новый дом
в рядах Иностранного Легиона!

Я решил, что это шутка, но нет. Иностранный Легион действительно искал наемных солдат. Жаль, что меня не привлекало то, что они могли предложить: приключения, дисциплина, мужская компания и шанс воевать вдали от дома.
Я сосредоточил свое внимание на местных объявлениях. Автоматическое управление обработкой данных. Наладчик реактивных двигателей. Инженер службы технического контроля. Техническое обслуживание в условиях эксплуатации. Инженер службы сбыта. Программирование устройств с ЧПУ. Я не мог представить себя ни на одной из предлагаемых должностей. По большей части, я даже не знал, чем там нужно заниматься. Наконец, на последней странице воскресной газеты, в самом низу, я увидел:

Требуются инженеры-электрики.
Стань частью команды и создавай
электронные игры завтрашнего дня!

Это была работа по мне. Я сразу же позвонил туда, и меня попросили прислать резюме. Резюме? Я никогда в жизни его не составлял. Поэтому я принялся читать, как это делается. К следующему дню я соорудил превосходное резюме, и большей частью – за исключением моего возраста и образования – оно было вполне правдиво. Наверное, я действительно хорошо постарался, потому что через день мне позвонила Кэтрин из отдела кадров и назначила собеседование. Также она рассказала немного подробнее, что им требуется.
Компания занималась разработкой звуковых эффектов. Они хотели создавать игры, которые разговаривали и воспринимали голосовые команды. Им нужны были люди со знанием цифрового и звукового дизайна. «В этом я разбираюсь», – уверенно сказал я.
Меня спасло умение, свойственное людям с синдромом Аспергера – максимально сосредотачиваться и быстро учиться. За восемь дней, прошедших с момента, как я прочел объявление, и до собеседования, я успел сносно разобраться в том, что такое цифровой дизайн. Голова у меня шла кругом, но я усвоил содержимое трех технических пособий из библиотеки студенческого научно-исследовательского центра.
Когда настал день собеседования, я надел костюм и поехал в город. На самом деле, мне повезло, что костюм у меня вообще был. Я купил его прошлым летом в Чарльстоне, когда KISS давали интервью на телевидении во время тура по южным штатам. Это был фирменный костюм из серой чесучи, от Кристиана Диора. Купил я его за счет группы, так что за мой респектабельный вид на первом в жизни собеседовании мне стоило благодарить KISS.
Это был долгий день вопросов и ответов. Сначала со мной беседовал Пол, менеджер отдела исследований и разработки. Потом я познакомился со старшим инженером Клаусом. Затем пообщался с Дэйвом, математиком, который разрабатывал систему синтеза речи. Наконец, со мной поговорил Джим, вице-президент компании. Мне невероятно повезло, что им требовалось именно то, в чем я разбирался лучше всего. И, что еще лучше для меня, они не нашли ни одного претендента, который разбирался бы в звуковых эффектах.
Конечно, я постарался создать впечатление, будто разрабатывал свои устройства в настоящей лаборатории – а не на кухонном столе, или в номере мотеля, или прямо на полу за кулисами, как обычно и бывало. В тот момент меня волновала «неформальность» моей прежней работы, но теперь я понимаю – не важно, где я создавал эти вещи. Важно было то, что я умел это делать. Я делал это для KISS и смогу сделать для кого-то еще.
– Что вы знаете о цифровых фильтрах? – спросили меня.
«Ничего, но я быстро учусь», – подумал я.
– А что вы знаете о звуковых эффектах? – вот тут я оказался в своей стихии.
– Я разрабатывал фильтры для модификации звучания музыкальных инструментов и создавал различные виды сигнальных процессоров для усилителей и звукозаписи. Также я создавал схемы для монофонических и полифонических синтезаторов… – на свою любимую тему я мог говорить без остановки.
Два дня спустя мне прислали письмо. В нем было написано: «Отдел электроники компании «Милтон Брэдли» рад предложить вам должность инженера в группе исследований и разработки. Ваш начальный оклад составит 25 000 долларов в год.»
Я не мог поверить глазам. Потом меня охватила гордость, но вместе с ней и страх. Справлюсь ли я? Скоро станет ясно. Я сразу же им перезвонил и согласился приступить к работе с ближайшего понедельника. Я решил, лучше начать поскорее, пока они не передумали.
В первый же рабочий день, к собственной радости, я обнаружил среди коллег немало таких же «отщепенцев», не вписывавшихся в стандарты общества. Большинство инженеров оказались моими ровесниками. Они четыре года отучились в колледже, а я четыре года провел в разъездах с музыкантами. Но поскольку я вырос в университетском городке, я легко вписался в их круг. Некоторые даже окончили этот же университет, и у нас нашлись общие знакомые среди профессоров.
Среди нас было несколько главных инженеров, которые были значительно старше, и предполагалось, что они должны за нами приглядывать. Ко мне приставили Клауса, с которым я познакомился во время собеседования. Клаус оказался ворчливым стариканом, но ум у него был блестящий. Мы неплохо поладили.
Я никогда раньше не работал в организации, поэтому внимательно наблюдал, как в ней все устроено, и как в эту схему вписываюсь я. Возглавлял компанию старший вице-президент, светловолосый немец, который носил дорогие костюмы и с низами вроде нас не общался. В другом конце здания у него был огромный офис, на подступах к которому сидели две секретарши.
Вторым в иерархии был еще один вице-президент, бывший морпех, которого мы называли Фрукт. Это прозвище дали ему Боб и Брэд, мои коллеги-инженеры, и оно к нему пристало. Он говорил: «Вам, ленивым задницам, не хватает армейской дисциплины!» В этом и состояла суть его отношения ко мне и другим инженерам.
Следующий уровень в пищевой цепочке занимал Пол, менеджер нашей группы. Пол считал, что должен улыбаться и быть с нами вежливым, поэтому улыбался все время. Если Фрукт действовал кнутом, то Пол – пряником. Я ему не доверял. Я плохо разбирался в выражениях лиц, но знал, что люди улыбаются, когда они рады и счастливы. Не мог же он все время радоваться. По крайней мере, я не радовался с утра до ночи. Большую часть времени я был довольно мрачен. И, уж конечно, не ходил с постоянной улыбкой на лице. Почему улыбался Пол? Наркотиков он вроде не употреблял. Что-то с ним было не так.
А в самом низу были мы, инженеры. Одним из первых, с кем я подружился, оказался Боб Джеффи, который работал в кабинете напротив, в отделе проектировки. Боб был типичным «ботаником» – высокий, худой, с намечающимися залысинами. Он носил белую рубашку, из нагрудного кармана которой торчали три авторучки и маленькая отвертка. Я быстро выяснил, что Боб ко всему относится с юмором. Может быть, в школе я и считался главным шутом класса, но здесь мастером веселья был он.
– Я слышал, ты работаешь на Уродца?
У Боба для каждого имелось прозвище. Фрукт. Мистер Чипс. Бандит. Пятак. И даже Земля-Ветер-Огонь.
Я улыбнулся. Прозвище «Уродец» Клаусу несомненно подходило. Но я очень многому у него научился. Так что я никогда не называл его Уродцем, кроме разговоров с Бобом.
Наша группа создавала первые говорящие игрушки, и Клаус поручил мне работу над аналого-цифровым преобразователем, который он проектировал. Преобразователь должен был использоваться в лаборатории для анализа голосов и звуков. Задача мне пришлась по душе. На новом месте с самого начала восхищались моими изобретениями – и они работали. Дела мои шли в гору.
Прежде я волновался, каково мне будет на настоящей работе. Но когда я попал сюда, все оказалось легко. Никто не стоял надо мной с плеткой. Я не разу не слышал: «Давай, пошевеливайся. Чтоб быстро было все сделано!» Похоже, здесь мне были готовы платить за то, чтобы я занимался своими разработками в удобном мне темпе и на собственном рабочем месте. Мне с трудом верилось.
В кабинете был чистый воздух. Нигде не висела пелена испарений и сигаретного дыма. Работали кондиционеры. Никто, насколько я мог видел, не носил оружие. В коридорах не валялись пьяные, и никто не путал раковину с унитазом. На парковке не ошивались наркодилеры и проститутки, и в конце рабочего дня можно было спокойно дойти до своей машины.
Я вдруг понял, что мои коллеги понятия не имеют, как им повезло. Они все это принимали как само собой разумеющееся. За первую неделю работы я твердо решил, что никогда не вернусь к жизни на дне.
Не прошло и года, как я стал вести собственные проекты. Похоже, я наконец-то нашел свое место в нормальном мире. Если вести себя осмотрительно, решил я, никто не узнает о моем прошлом.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

"Look Me In The Eye" Глава 18, часть 1

Глава 18
Настоящая работа

В конце 70-х, несмотря на успешное сотрудничество с KISS, я едва сводил концы с концами. Я работал со знаменитыми группами и выкладывался на полную, но они нуждались во мне только на время гастролей. Как только я возвращался домой, деньги быстро заканчивались, и я снова оказывался на мели.
В Техасе, во время тура, я ужинал за счет группы в ресторане «Особняк» на улице Тертл-Крик. Я ел изысканные блюда, поданные на тонком фарфоре безукоризненно одетыми официантами. В Атланте я побывал в ресторане «Рысаки», где стены были увешаны картинами, изображавшими скаковых лошадей и жокеев. С места на место меня доставляли лимузины и частные самолеты.
Дома, в Амхерсте, у меня был «Кадиллак Эльдорадо» с откидным верхом, но не хватало денег на бензин. Я питался макаронами с сыром, купленными в дешевом магазине. Когда у меня не было денег на молоко, чтобы сделать соус по рецепту, я разводил порошковый сыр водой и смешивал с макаронами прямо так. Я подбирал нетронутые куски пиццы в забегаловке «Бруно», а на десерт таскал со столиков приправы. Вместо отеля «Плаза» с его прекрасными обоями и мраморными ванными, я жил на Федерал-стрит, 288, где стены были оклеены газетами, а ванная состояла из душевой кабинки и пластиковой раковины.
Отказывать себе во всем было не так уж сложно. Любое жилье лучше, чем шалаш под деревом – а так я и жил, когда впервые ушел из дома. Тяжелее был контраст между роскошью и безденежьем. Это все равно что вчера быть умным, а сегодня проснуться полным тупицей, но помнить свой прежний ум. Мне нужна была стабильность. Лучше получать двести долларов в неделю, но десять недель подряд, чем зарабатывать три тысячи за день и потом три месяца жить впроголодь.
– Тебе надо переехать в Лос-Анджелес! Ты мог бы работать со мной в киностудии.
– Тебе стоит поехать в Нью-Йорк. Там работы будет хоть отбавляй.
Все вокруг засыпали меня добрыми советами, куда мне стоит поехать и чем заняться. Мне регулярно напоминали, какое светлое будущее меня ждет, если я перееду в большой город. Но я вырос в глуши. Моими любимыми местами были фермы Джорджии и леса Шутсбери. Я не любил города. В них слишком много людей – людей, которые нагоняли на меня нервозность, людей, с которыми у меня не было ничего общего. Я понимал животных, я понимал землю. В лесу мне было хорошо и спокойно. В городе или среди толпы – никогда.
Был и еще один человек, о ком мне приходилось думать. Мишка училась в Массачусетском университете Амхерста, и мы только что стали жить вместе. Она не могла бросить учебу, а я не мог оставить ее.
«Да, мне страшно, но что если действительно переехать?» Я задавал себе этот вопрос по меньше мере раз в день. Но я не был уверен, что кто-то захочет взять меня на работу. Ничто в моей жизни не длилось долго. Я бросил школу. Моя семья распалась. Мысль о том, чтобы начать новую жизнь за две тысячи миль отсюда, слишком пугала.
Кроме того, я боялся оставить родителей без присмотра. При всей моей к ним неприязни, я не хотел уехать, а потом узнать, что они заползли каждый в свою нору и умерли. И еще оставался мой брат. Пока он жил с доктором Финчем, я чувствовал, что должен держаться поблизости и быть начеку. Лишь много лет спустя я узнал, через что именно ему пришлось пройти, но и сейчас инстинкт подсказывал мне не бросать его.
Отец звонил мне каждую неделю.
– Сынок, мне так жаль, что я был для тебя обузой. Больше тебе не придется обо мне беспокоиться.
Речь его была невнятной, но это не имело значения – он всегда говорил одно и тоже. Он звонил мне пьяный, валяясь на полу своей квартиры, потом и трубку ронял на пол. Приходилось ехать к нему и проверять – умер он или просто отрубился? Повсюду были винные бутылки, сигареты и мусор. С ним приходилось возиться, как с ребенком.
– А ну вставай, или я вызову полицию. Поднимайся! Живо!
– Прости, Джон Элдер, мне так тяжело...
Он был пьян в стельку, руки и ноги его не слушались, но с пола он все-таки поднимался. Пять лет назад он меня избивал, а теперь превратился в пускающего слюни младенца. Похоже, он достиг дна. У него не было денег. Он потерял дом. Потерял семью. У него оставалась машина стоимостью пятьдесят долларов и работа охранником в Хэмпширском колледже, чтобы хоть как-то оплачивать счета.
Навещать мать было еще тяжелее. Она переехала в городскую квартиру и продолжала крутить романы с женщинами. Ее подруга годилась мне в тетушки. Все это казалось противоестественным. А другие женщины, что я у нее встречал, больше походили на жриц какого-то культа, чем на ее любовниц.
Иногда случались и более странные ситуации.
– Это моя дочь Анна. Она твоя новая сестра, – однажды сообщила мать.
Неужели она и вправду думала, что какая-то девица, которую она приютила, станет от этого моей сестрой? Она тронулась умом. Снова. Как только мать в очередной раз оказалась в больнице, «сестренка» выкинула ее вещи на задний двор и заняла квартиру.
Я слишком стыдился своих родителей, чтобы кому-то – даже другу – рассказывать правду о них. «Они преподают в университете», – говорил я. – «Отец занимается философией.» С моих слов, они выходили приличными интеллигентными профессорами, а не помешанными и опустившимися до животного состояния людьми, которых впору держать под замком.
По крайней мере, у меня была Мишка. Она знала о моих родителях всю правду.
Я знал парней, чьи родители отправляли их в престижные колледжи – в Дартмут или Макгилл. У них была учеба и был дом, куда они могли вернуться. У меня – ничего. Я приезжал на мотоцикле в Сандерленд, крошечный городок рядом с Амхерстом, в трехкомнатную квартиру, которую делил с Мишкой и двумя ее соседками. Мне не на кого было рассчитывать, и мне срочно нужна была работа.
Я решил предпринять что-то по этому поводу. Мы с Джимом Боутоном занялись установкой звуковой и световой аппаратуры в местных ночных клубах. Мы начали с Амхерста и окрестностей, а потом двинулись на юг, к Спрингфилду. Затем отправились дальше, в Бостон и Хартфорд. Платили за такую работу немного, или же мы не догадывались потребовать больше, но стабильный заработок у нас имелся.
Идти на дискотеку ночью или приходить туда днем, чтобы установить оборудование – совершенно разные вещи. В полдень там абсолютно тихо и нет дневного света, потому что окна и двери закрашены черной краской, чтобы люди не заглядывали с улицы. Рабочие люминесцентные лампы, которые никогда не горят вечером, окрашивают все в однообразно серые тона. В помещениях стоит запах сигаретного дыма и пролитого алкоголя. Кроме туалетов – там все забивает вонь мочи и рвоты. Любая поверхность покрыта пленкой из смеси дыма, пота и жира. Проведите по стене белым полотенцем, и оно приобретет цвет крепкого чая.
В таких местах мы с Джимом и работали. Мы целыми днями устанавливали цветные неоновые лампы на потолке и динамики в пыльных углах, десятилетиями не видевших света. Подключали «вертушки» и микшерные пульты в новых диджейских будках, только что установленных напротив танцпола.
«На жизнь хватает», – говорил я себе. – «И все-таки это связано с музыкой.» Мы с Боутоном стали возвращаться по ночам, чтобы полюбоваться на результаты своих трудов. Мишка с нами в такие места почти не ходила. Мы ехали в один клуб, проводили там около получаса и направлялись в следующий. «VIP», «Викинг», «Инфинити», «Тысяча и одна ночь», «Марк Антоний». Нас знали все охранники и пропускали бесплатно. Если нам везло, бармены тоже попадались знакомые и наливали за счет заведения. Не то чтобы я вообще много пил.
Я смотрел на девушек в платьях, девушек в юбках, девушек едва прикрытых одеждой. Они приходили компаниями и поодиночке. Иногда уходили так же, как и пришли. Иногда им везло, и они уходили с парнями. По крайней мере, я полагал, что им повезло.
Я никогда не уходил из клуба с девушками, но часто жалел, что не так уверен в себе. Я жалел, что не мог подойти к незнакомому человеку и завязать разговор. Не знаю, что бы я стал говорить или делать, но мне хотелось обладать этой смелостью и легко заводить знакомства. Я наблюдал, как люди болтают возле бара. Как они танцуют на площадке. Лучи моих стробоскопов выхватывали их силуэты, и они застывали, как на фотографии. На их телах мерцали красные отсветы установленных мною лазеров и яркие блики зеркального шара. Диск-жокеи всегда запускали зеркальный шар на медленных танцах.
Я знал все, что угодно о том, как подсветить танцпол и посетителей, но сами люди оставались для меня загадкой. Я не мог их понять.
Сам я выходил на танцпол лишь в том случае, если что-то чинил или устанавливал. Я не умел танцевать. Я был неуклюж и не сомневался, что буду выглядеть невероятно глупо. А к тому времени я научился не ставить себя в ситуации, где надо мной бы смеялись. В любом случае, я был слишком стеснителен, чтобы пригласить кого-то на танец, и слишком не уверен в себе, чтобы принять приглашение. Я смотрел, как люди нюхали кокаин и глотали таблетки за столиками прямо напротив диджейского пульта. Иногда кто-то кололся на ступеньках черного хода.
Героин меня пугал. Я читал, что он вызывает зависимость с первых же доз, и видел, как жили наркоманы. Они ночевали на помойках и валялись без сознания в подъездах. «Я ни за что до такого не докачусь», – решил я. Это еще хуже, чем пьянство моего отца.
Я смотрел на все это с той же отстраненностью, которой научился с пяти лет, когда дети не хотели брать меня в свои игры. Теперь никто надо мной не насмехался, но я по-прежнему не мог вписаться в компанию. Мне хотелось заводить знакомства, но я не желал заниматься тем, что делали эти люди. Поэтому я наблюдал. И работал. И оставался здесь, убежденный, что лучше быть нищим в Амхерсте, чем в Нью-Йорке.
Проблема была в том, что мне хотелось создавать все более сложные спецэффекты. Я начинал использовать в своих разработках микропроцессоры, но не мог позволить себе оборудование, чтобы собирать и тестировать микросхемы у себя дома. Мне нужна была лаборатория, но я не хотел возвращаться в университет, потому что они бы втянули меня в какую-нибудь учебную программу, а учебы мне уже хватило сполна. Мне требовались ресурсы какой-нибудь корпорации.

@темы: переводы, look me in the eye, СА

---

(вторая половина главы)

К восьми годам я хорошо научилась не только читать слова, но и усваивать информацию. По крайней мере, если это были строгие факты. Художественные книги воспринимались сложнее, потому что они требовали выходить за рамки буквальности. Я предпочитала изучать биографии людей и спустя какое-то время перечитала все биографии, имевшиеся в нашей библиотеке, несмотря на многократные уговоры библиотекаря попробовать что-то еще. Мне нравилось читать о реальных людях и их реальной жизни. Не важно, был ли это бейсболист Бэйб Рут, президент Гарри Трумэн или защитница прав чернокожих Гарриет Табмен. Меня не особо волновал бейсбол, политика или социальные проблемы – меня привлекала реальность прочитанных мною слов. Даже сегодня, встречая те же самые биографии на полках других библиотек, я возвращаюсь в тот уютный уголок моей памяти, где эти слова значили для меня так много.
В отличие от большинства детей, я терпеть не могла активные мероприятия, особенно когда приходилось идти в новое незнакомое место. Настолько, что мне становилось физически плохо только от мысли об этом. Мама с содроганием вспоминает дни рождения, походы в парк аттракционов, парады, визиты к бабушке – в основном, потому, что по дороге туда меня всегда рвало. Сейчас мы обе смеемся над этим, но тогда нам было ни капли не смешно. Ни она, ни я не могли понять, почему каждое событие для меня создавало столько проблем. Все дети любят ходить на дни рождения или в гости к бабушке. Очевидно, все дети кроме меня. Ночевки у друзей тоже были для меня невозможны, хоть иногда мне этого и хотелось. Но каждый раз все заканчивалось тем, что отцу приходилось идти и забирать меня домой.
Я ненавидела выходить из дома. Для меня это было естественно. Дома я знала, где лежат мои книги. Я могла быть уверена, что моя собака будет меня слушаться. Я могла водить пальцами по краям наших желтых тарелок, стоявших ровным рядом в сушилке. Я могла кататься взад-вперед по паркетному полу в коридоре. Я могла выстраивать в ряд своих плюшевых зверей и разговаривать с ними, и мне никто не мешал. Я могла прятаться под кроватью, если мне так хотелось.
Много раз из-за своих привычек я попадала в больницу. Я любила жевать хрустящие, шуршащие предметы, даже если они были несъедобны. Поиграв со своими тарелками и чашками из фольги, я комкала их и жевала до тех пор, пока они не превращались в аккуратный плотный шарик. Я скоблила передними зубами наждачную бумагу. Я обожала перетирать зубами серные полоски спичечных картонок. Я целиком грызла пакетики с сахаром, и мне нравилось, как горечь бумаги сменялась сладостью хрустящих крупинок. Я жевала глину для лепки, пластилин и парафин. Возможно, больницы удалось бы избежать, если бы на этом я и остановилась. К сожалению, меня также привлекали гранулы чистящего средства для туалета и нафталиновые шарики от моли. Родители говорят, что персонал больницы начал подозревать их в издевательствах над ребенком. Подозреваю, сами они к тому времени уже привыкли к моим особенностям.
Хотя я любила жевать что-то шершавое и зернистое, я не могла заставить себя даже прикоснуться к некоторым предметам. Я ненавидела тесно облегающую одежду, одежду из плотной или «кусачей» материи. Стоило мне подумать о ней, как меня просто передергивало, по коже бежали мурашки и возникало чувство нервозности. Часто я просто начинала снимать все, что на мне было, даже находясь в публичном месте. Я постоянно сбрасывала обувь, особенно когда мы ехали в машине. Полагаю, я думала, что таким образом избавлюсь от противных мне вещей навсегда. Я «с мясом» отрывала ярлыки от одежды, хотя знала, что меня будут ругать за то, что на вещах остаются дырки. Думаю, только годами к пяти меня стало возможно убедить надеть что-то кроме любимых голубых шорт из полиэстера.
Кроме того, для меня были практически невыносимы многие звуки и яркий свет. Высокие, пронзительные, гудящие звуки терзали мои нервы. Свистки, праздничные дудки, флейты, трубы и их подобия выводили из себя и превращали мир в очень неприятное место. Яркий свет, полуденное солнце, огни стробоскопа, мигающие лампочки, люминесцентные лампы, казалось, жгли мне глаза. Сочетания резких звуков и яркого света было более чем достаточно, чтобы вызвать у меня перегрузку. В голове росло напряжение, желудок скручивало узлом, пульс учащался, сердце колотилось – до тех пор, пока я не находила свою зону спокойствия.
Я находила покой под водой. Я любила то ощущение, которое давало мне плавание. Я сама становилась жидкостью, колышущейся спокойно и плавно. Внутри меня все затихало. Вода, упругая и сильная, окутывала меня своей восхитительной темнотой и дарила мне тишину – настоящую тишину, не требующую от меня никаких усилий. Я могла провести так целое утро, долго-долго плавая под водой, погрузившись в тишину и темноту, пока мои легкие не заставляли меня вынырнуть, ища воздух.
Хотя бассейн был моей любимой зоной спокойствия, были и другие. Я часто отдыхала среди могучих ветвей огромного клена, который рос у нас на заднем дворе. Сидя на дереве, я могла наблюдать за происходящим, не взаимодействуя с миром. Моя роль была ролью наблюдателя. И наблюдателем я была хорошим. Меня завораживали действия людей, нюансы их манер. Мне часто хотелось стать каким-то другим человеком. Не то чтобы я сознательно что-то для этого делала – скорее, это получалось само собой, словно у меня не было выбора. Мама говорит, у меня хорошо получалось ухватить суть личности человека. Временами я просто копировала чью-то внешность и поведение. К примеру, если кто-то из моих одноклассников появлялся в очках, я тайком брала очки своей тети и надевала их, хотя почти ничего в них не видела. Если кто-то ломал руку, я приходила домой и начинала жаловаться, что у меня сломана рука – в итоге, мама сдавалась и делала мне гипс из муки с водой.
Но чаще я занималась гораздо более тщательным подражанием. Мне удивительно легко удавалось копировать акцент, интонации, выражения лица, жесты, походку, манеры. Я будто превращалась в человека, которого изображала. Не помню, как именно я выбирала объект копирования, но знаю, что это всегда были люди, которые казались мне красивыми – хотя необязательно красивыми в общепринятом смысле. Вряд ли я уделяла большое внимание внешности человека в целом. Помню, что меня привлекали отдельные черты лица. Мне могли понравиться волосы, цвет глаз или ровные зубы. Но больше всего меня интересовал нос. Прямые, ровные, «классические» носы отвечали моему чувству симметрии. Носы-кнопки, вздернутые, крючковатые, а особенно короткие и приплюснутые вызывали у меня отторжение. Мне хотелось подбежать к человеку, оторвать этот нос и слепить его заново. Я не задумывалась о внутреннем строении носа, о хрящах и костях. Для меня его форма была гибкой и податливой. Поэтому я не находила причин, почему чей-нибудь нос может отклоняться от прямой линии.
По словам родителей, им часто была непонятна не столько моя способность копировать других, сколько желание это делать. Им казалось, я поддаюсь давлению сверстников или хочу переделать себя. В тот период моей жизни это было не так. Лет до десяти я держалась в стороне от других. Я никогда по-настоящему не сравнивала их и себя. Мне не приходило в голову рассматривать себя как одну из учениц своего класса или как члена команды. Я ощущала себя словно бы невидимой. Я понимала, что другие люди могут видеть меня, слышать и разговаривать, но все равно считала, что отделена от мира. Я никогда не задумывалась, сторонились ли они меня – скорее, это я отгораживалась от них. Я разглядывала их в свое удовольствие, не задумываясь о том, что это может их раздражать. Я перенимала фрагменты их личности и никогда не беспокоилась, что меня могут считать «обезьяной», или что я могу потерять себя. Я всегда знала, кто я есть.
Если я и начинала терять себя, я знала, как себя вернуть. Под моей кроватью имелась чудесная симметричная ниша, образованная передней спинкой. Ниша была не более трех футов в ширину и двух в глубину – и в ней я всегда могла найти себя. Когда мир становился слишком сложным, слишком громким или слишком назойливым; когда возникало чувство, что я больше не выдержу, я знала, что могу залезть в эту нишу и вжаться в нее, пока не почувствую себя такой же прямоугольной и симметричной. Я могла стиснуть колени руками и загнать свои мысли в глубь костей, чтобы они прекратили свой бег в моей крови и затихли на время. Я могла заткнуть уши пальцами, стиснуть зубы, зажмурить глаза и повиснуть в окружающей меня тишине. А потом, когда была готова, я открывала глаза и возвращалась, чувствуя себя спокойной и собранной.
К тому времени, как я перешла во второй класс, я выработала несколько способов, как справиться с окружающим миром. В отличие от некоторых детей, которые выплескивали раздражение наружу, я предпочитала отступать и полагаться на молчаливую оборону. Если обстановка становилась слишком неприятной или запутанной, я просто отгораживалась и молча кипела внутри. Уверена, в моем поведении не было ничего очаровательного, но знаю, что оно воспринималось лучше, чем бурный выход эмоций. Не то чтобы я совсем не устраивала истерик. Устраивала и довольно часто, если верить тетушкам, которые со мной нянчились. По их словам, я в мгновение ока могла превратиться из спокойного, сосредоточенного и тихого ребенка в бушующий торнадо. В один момент я спокойно занималась своим делом (обычно строила дома и города из бумаги и картонных коробок), а в следующий – топтала ногами результаты своих трудов. Тети не знали причин моих срывов, а я ничего не объясняла. Полагаю, это случалось, когда моя сенсорная система была перегружена. Я не умела найти разрядку, когда сенсорные проблемы мешали мне заниматься тем, чем я хочу. Очевидно, я просто терпела до последнего, не умея распознать критический момент, а потом давала себе выход с помощью крика и слез.
Однако, я никогда не позволяла себе истерик на публике. Не знаю, почему именно, хотя у меня есть предположения. Я видела других детей, когда они закатывали истерики в магазинах. На них было жутко смотреть – их тела бились словно бы в судорогах, лица становились красными, даже багровыми, а губы синели. Они больше не были детьми. На моих глазах они превращались в комок раскаленной неуправляемой субстанции. Может быть, мой ужас перед таким поведением стал средством самоконтроля. Может быть, я знала, что если буду давать себе волю только дома, мне не грозит превратиться в подобное бесформенное чудовище.
Наверное, мое раннее детство может показаться странным или даже безрадостным, но это было не так. По крайней мере, не для меня. В моей голове жили образы, сменявшиеся, как кадры на экране, и я наслаждалась ощущением, что жизнь дана мне, чтобы получать от нее удовольствие. Я могла нырнуть в нее, если хотела, ускользнуть прочь, если считала нужным, или наблюдать со стороны, как случайный прохожий. Мне не приходило в голову, что другие дети взаимодействовали с миром совсем иначе, чем я. Родители тоже об этом не думали. Возможно, сверстники видели, что я другая, но они были слишком малы, чтобы придавать этому значение. В детстве я знала, как найти покой и тепло. Становясь старше, я часто желала вернуться в то время и место. Я и сейчас часто желаю этого.
Оглядываясь назад, я легко могу понять, почему мои родители, мой психиатр, мой педиатр считали меня либо развитой не по годам, либо относили мое поведение к причудливой разновидности нормы. Им не приходило в голову, что это как-то связано с аутизмом. Дети-аутисты жили в своем собственном мире. Они наносили себе вред, пронзительно кричали, впадали в истерики и никогда не разговаривали. Их помещали в психиатрические лечебницы. У них не было надежд на будущее. Так считали все. О том, что у меня могут быть трудности с обучением, тоже никто не думал. Я была одаренной. У одаренных детей не бывает трудностей с обучением. Сорок лет назад так тоже считали все.
Теперь, когда мои родители знают, что такое СА, они могут взглянуть на мое детство с совершенно иной точки зрения. В этом новом свете поступки, которые я совершала тогда и которые совершаю сейчас, выглядят гораздо более осмысленными и ясными, возможно, даже более правильными, учитывая мое восприятие мира. Сегодня, когда мы вместе обсуждаем прошлое, мы совершаем много открытий. В разговорах часто мелькают фразы: «Так вот, почему…» Или: «А мы считали, что…» В этих беседах нет обвинений, нет упреков, нет вопросов «что было бы, если». Сегодня есть гармония. Есть порядок. Есть целостность.

@темы: переводы, СА

---

Я еще продолжу выкладывать книгу "Посмотри мне в глаза" Джона Робисона, а пока хочу выложить главу из другой книги - Лиан Холлидей Уилли "Притворяясь нормальной". Это как раз тот случай, когда "не могу не перевести". Глава большая, поэтому по частям.

Воспоминания

Бывают дни, когда я стою на краю пропасти и готова упасть. Здесь – та, кто я есть. Там, внизу – та, кем я была, хотя не могу в это поверить и молюсь, что никогда не стану ею снова. Это мои худшие дни. Темные, жестокие, пугающие. Они зовут меня сдаться, рухнуть в бездну. Бывают дни, когда я стою на открытой террасе, готовая взглянуть на себя по-новому и заново осознать себя. Дни, когда я ощущаю свою целостность, дни, научившие меня, что оглядываться назад – не значит двигаться назад. Воспоминания могут открыть мне саму себя. Помочь мне стать такой, как я хочу. Воспоминания могут освободить меня. Чаще всего я хожу по тонкой черте, осторожно балансируя между прошлым и настоящим. Мне так нравится. Мне нравится пересматривать свое прошлое, привнося в это толику клинической психологии. Я не оглядываюсь назад в поисках сожалений, ошибок, неверных мыслей. Я использую прошлое как пищу для размышлений, как средство самопознания. И пусть на это понадобилось тридцать восемь лет, я испытываю невыразимое облегчение от того, что наконец-то понимаю себя!

Я помню, как какой-то человек дает мне большой черный мелок. Я знаю – он хочет, чтобы я рисовала им, как карандашом. Почему было просто не дать мне карандаш? Мелок некрасивый. Он плоский – а должен быть круглый. Он такой большой, что его не удержать в руке. Мне не нравится, как он стачивается о белую бумагу, оставляя жирный неровный след. Но я все равно рисую. Мама меня подготовила. Она сказала, что мне будут давать задания и проверять, насколько я умна. Она сказала, чтобы я не боялась, и что она купит мне мороженое, когда мы вернемся. Если бы не мороженое, вряд ли я стала бы рисовать этим противным мелком. Но я рисовала. Я рисовала картинки, обводила слова и строила что-то из кубиков. Я и так знала, что умная, а задания очень глупые.
К тому времени, как мне исполнилось три года, родители поняли, что я необычный ребенок. Педиатр порекомендовал им сводить меня к психотерапевту. После нескольких бесед и теста на IQ диагноз был поставлен – талантливая и избалованная. Умная и капризная. И мои родители стали оценивать свою единственную дочь в соответствии с выданным набором шаблонов. С этого момента все, что я делала, объяснялось легко и просто – достаточно было покивать головой, пожать плечами и задумчиво сказать: «Ну, что тут скажешь, она немного избалована». Если бы все было так просто.
Вспоминая свое раннее детство, я помню острое желание оказаться подальше от сверстников. Им всем я предпочитала компанию воображаемых друзей. Моими лучшими друзьями были Пенни и ее брат Джонна, которых никто не видел кроме меня. Мама рассказывает, что я настаивала, чтобы мы ставили для них стулья за столом, брали с собой в поездки и обращались с ними так, будто они настоящие. Я помню, как заходила в мамину комнату одна – со мной были только Пенни и Джонна – и приносила с собой коробку фольги. Вместе мы накрывали на стол. Из фольги вырезалось все – тарелки, чашки, ложки, подносы, даже еда. Не помню, чтобы я играла в само чаепитие, я только делала предметы, которые могут для чаепития понадобиться.
Еще я помню, как играла с воображаемыми друзьями в школу. Каждый год, когда моя настоящая школа закрывалась на лето, я залезала в мусорные ящики на школьном дворе и рылась в поисках старых учебников, тетрадей и мимеографов. Мне нужны были настоящие школьные принадлежности, придуманные в этом случае меня не устраивали. Все находки я несла домой. Я обожала свои сокровища и относилась к ним с большим трепетом. До сих пор помню это чувство – когда я открывала книгу как можно шире, чтобы ее обложки соприкасались друг с другом. Я помню, как книга поддавалась не сразу, а я сердилась, что она меня не слушается. Я любила водить пальцем по ложбинке, которая образовывалась между раскрытыми листами. Меня успокаивала эта ровная гладкая линия. Я любила утыкаться носом в страницы и вдыхать знакомый запах, которым пропитываются книги, когда они хранятся среди мела, ластиков и красок и проходят через детские руки. Если у какой-то книги этого запаха не было, я теряла к ней интерес и искала другую. Но самым любимым моим трофеем была старая фиолетовая копировальная бумага, которой пользовались в школах, пока не появились современные машины. Ее приятно было складывать в стопку, особенно если листов было много. Мне нравилось, как она шелестела и подрагивала между ладонями, когда я брала толстую пачку и слегка постукивала ею о твердую поверхность, чтобы выровнять края.
Учить Пенни и Джонну, используя эти материалы, было делом второстепенным. Гораздо интереснее было все раскладывать и организовывать. Как и с чаепитиями, мне нравилось упорядочивать, а не играть. Может быть, именно поэтому меня мало интересовали сверстники. Им всегда хотелось играть с теми вещами, которые я так тщательно разложила. Им хотелось все трогать и делать по-своему. Они мешали мне контролировать обстановку. Они вели себя не так, как я хотела. Им нужно было больше свободы, чем я готова была им предоставить.
Не думаю, что мне когда-либо хотелось делиться своими игрушками, идеями или чем-то еще. Если я решала поиграть с реальным другом, а не воображаемым, обычно это была девочка по имени Морин (мы и сейчас лучшие подруги). До сих пор Морин поддразнивает меня историями о том, как прятала своих товарищей, когда я приходила к ней в гости. Я ужасно злилась, если обнаруживала, что она «предала» меня, позвав кого-то еще. Я очень живо помню, что терпеть не могла видеть кого-то рядом с ней. Не думаю, что это была ревность, и точно знаю, что это не было неуверенностью в себе. Я слишком мало задумывалась о других детях, чтобы они вызывали у меня эти чувства. Я просто не видела смысла в том, чтобы иметь больше одного друга. Мне не приходило в голову, что Морин могла считать по-другому. Для меня логика была проста. У меня есть моя подруга. У нее есть я. Все. Кто-либо еще был просто помехой – помехой, которая ставила меня в очень некомфортную и практически невозможную ситуацию. Если кто-то еще допускался в наш круг, мне пришлось бы играть и с ним.
Я никогда не понимала механику группы – особенно механику дружеской компании, с распределением ролей, соблюдением правил, необходимостью действовать по очереди. Со временем я освоила тонкости дружбы с одним человеком. Но справиться с бóльшим количеством была не в силах – и иногда это имело весьма реальные проявления. Однажды мне, видимо, надоело, что у Морин есть другие подруги. Она играла во дворе с какой-то девочкой. Я решительно подошла к этой девочке и спросила, что она тут делает. Не помню, что она сказала, но, видимо, ее ответ мне не понравился, потому что я ударила ее кулаком в живот, как только она закончила объяснение.
Когда мне было шесть лет, мама записала меня на уроки балета, чтобы помочь мне научиться общаться со сверстниками. Идея казалась хорошей, но из этого ничего не вышло. Во-первых, я невзлюбила балет сам по себе. Мне оказались совершенно не под силу все его сложные утонченные движения, требующие большой координации. Мой мозг отказывался ставить тело в первую позицию, или вторую, или любую другую, где одна нога направлена в одну сторону, другая – в другую, а руки – в третью. Балет раздражал меня и сбивал с толку. Почему это называлось «двигаться, как лебедь»? Разве лебеди носят тесное трико и пуанты, от которых немеют пальцы? Ни сам балет, ни слова преподавательницы не имели для меня никакого смысла. По крайней мере, я не могла его уловить. Других детей я тоже не понимала. Они не следовали правилам. Вскоре мне надоело все это терпеть – или остальным надоело терпеть меня. Я порой задумываюсь, была учительница огорчена или рада, когда сделала звонок, после которого я больше не появилась на занятиях.
– Миссис Холлидей, думаю, будет лучше для всех, если Лиан не будет посещать нашу школу, – сказала она.
– Почему вы так считаете? – спросила мама.
– Во-первых, у нее большие проблемы с координацией. Но хуже всего – ее поведение. Она не только упряма и своевольна, но отказывается ладить с другими детьми. Более того, она бьет их только за то, что они стоят рядом с ней.
Когда мама спросила, почему я бью детей в классе, я дала ответ, который сама считала совершенно очевидным.
– Они меня касались.
– Что значит – они тебя касались? – уточнила мама.
– Мы должны стоять на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Мы не должны соприкасаться.
– Лиан, может быть, они и не хотели тебя касаться. Наверное, они иногда теряют равновесие и случайно задевают тебя.
– Они не должны меня касаться, – это все, что я сочла нужным сказать. Для меня все было ясно. На этом моя балетная карьера и закончилась.
Слова начинали значить для меня гораздо больше, чем действия. Я помню, что следовала инструкциям буквально и педантично. К примеру, мама любила повторять: «Когда идешь гулять, ты должна видеть крышу нашего дома». Она говорила это для того, чтобы я не уходила слишком далеко. Однажды я самостоятельно отправилась на игровую площадку своей школы, и меня ничуть не смущало, что до нее целых четыре квартала. Когда я вернулась домой, мама была ужасно встревожена, но я сказала ей, что видела оттуда крышу нашего дома. Правда, для этого мне пришлось забраться на крышу школы. Я по-своему понимала язык. Слова еще не складывались в метафоры, аналогии и абстрактные понятия. Важны были точные детали, строгие правила, однозначный смысл. Мне не приходило в голову, что сказанная фраза может иметь несколько значений. Я всегда полагала, что говорящий вкладывает в слова тот же смысл, что и я. Сегодня известно, что детей с СА нужно приучать, что у разных людей бывают разные точки зрения. Когда я была маленькой, считалось, что дети знают это и так. Родители, полагая, что я делаю так нарочно, не могли понять, почему я постоянно их не слушаюсь. Они стали очень тщательно формулировать свои указания, чтобы я не могла истолковать их по-своему. Но я все равно это делала. Я пыталась подчинить их язык моим правилам. Потому что подчинить их правилам свой я не могла.
Учителя же объясняли мое поведение, исходя из собственных взглядов, и, насколько знаю, их самые теплые воспоминания обо мне состоят из таких эпитетов, как «упрямая», «вредная» и – самый популярный вариант – «дефективная». Поскольку родители научились со мной обращаться, они не думали о том, что я не подчиняюсь другим людям. Они знали, как добиться от меня результата, обычно предоставляя мне свободу выражения своих интересов. Если я хотела жевать один и тот же кусок жевательной резинки несколько дней – пожалуйста. Если я говорила, пытаясь изгибать губы в форме тех букв, что произносила – пожалуйста. Если я хотела читать книгу вслух – пожалуйста, даже если мы были в библиотеке. Они знали, что я делаю все по-своему, и не вмешивались, если мои старания были искренними, а результат – положительным. Дома я контролировала учебную обстановку, и поскольку я делала большие успехи в учебе, родители не видели причин вмешиваться. Но в школе все было иначе. От меня ожидалось, что я буду следовать правилам, которые ограничивали меня и были нелогичными.
В первом классе учительница назначила каждому из нас специальный номер. Каждый раз мы должны были откликаться на этот номер, как если бы она называла нас по имени. На мой взгляд, это была дурацкая идея. И, конечно же, я отказалась подчиняться. Учительница позвонила родителям и сказала им об этом. Родители согласились со мной, что это глупость, и настояли на том, чтобы меня называли по имени.
В том же году у нас каждый день был тихий час – мы ложились на пол на что-нибудь мягкое и отдыхали. Я помню, как учительница объявляла: «Дети, постелите свои матрасики и ложитесь.» Я отказывалась. И снова она позвонила моим родителям. Они пришли в школу.
– Лиан, почему ты не ложишься? – спрашивают родители.
– Я не могу.
– Вот видите! – торжествующе говорит учительница.
– Почему не можешь?
– У меня нет матраса.
– У тебя есть матрас. Вот же он, в твоем шкафчике, – говорит учительница.
– У меня нет матраса.
– Вот об этом я и говорю, – обращается она к родителям. – Она отказывается подчиняться.
– Почему ты говоришь, что у тебя нет матраса? – родители решают выяснить все до конца.
– Это не матрас. Это коврик, – честно отвечаю я.
– Значит, коврик, – говорит отец. – Ты ляжешь на свой коврик?
– Если она мне скажет, – как ни в чем ни бывало говорю я.
– В следующий раз просто говорите ей, чтобы она ложилась на коврик, – сказал учительнице отец, и мы с родителями пошли домой. Думаю, уже тогда я была благодарна, что они принимали мою сторону. Я не пыталась вредничать, я пыталась сделать все как надо. Проблема в том, что учительница думала, что я понимаю язык так же, как другие дети.
Большинство детей обожают беспорядок и шум. Школьники всегда бегают, кричат и не могут усидеть на месте. Они всегда что-то делают, поднимают суматоху и не хотят играть тихо или в одиночку. Мне нравилось играть в столовой нашей начальной школы. Я редко играла где-то еще, и это была еще одна «проблема», досаждавшая учительнице. Если я не играла, то шла читать. Чтение меня успокаивало, а читать я умела очень хорошо с тех пор, как мне исполнилось три года. Вернее, я могла прочесть практически любое слово в книге, хотя это не значит, что я понимала смысл написанного. В то время я могла усвоить материал не сложнее уровня первого класса. Тем не менее, я находила покой в аккуратных рядах черных букв на белых страницах. Мне нравился этот ритм, этот поток, заставлявший глаза двигаться слева направо, сверху вниз. Мне нравился порядок, который предписывал делать короткую паузу после запятой и долгую после точки или перед новым абзацем. Мне нравилось, как слова играли на моем языке, как они по-разному заставляли двигаться губы. Иногда мне встречались слова, от которых было неприятно ушам – обычно те, где слишком много носовых звуков, и тогда я не произносила их вслух. Точно так же я отказывалась произносить слова, которые считала некрасивыми – неровными, неуклюжими, непривычными по звучанию. Не помню, чтобы меня привлекали книжки с картинками – возможно, потому что они заставляли меня додумывать смысл нарисованного. Книги с текстами этого не требовали. Они позволяли взять то, что мне нужно, и двигаться дальше.

@темы: переводы, СА